Миф о герое

Биографических работ о Зигмунде Фрейде у нас не переводили с середины 20-х годов, когда вышло первое жизнеописание, принадлежащее Ф.Виттельсу. С тех пор появились сотни биографий и популярных введений в психоанализ Фрейда. На сегодняшний день самой авторитетной считается 1000-страничная биография П. Гея (Gay P. Freud. A Life for Our Time. N.Y.: Norton, 1987), хотя "официальной" по-прежнему признан труд Э.Джонса, "верного гусара" Фрейда. В основном первая часть книги представляет собой краткий пересказ трехтомника Джонса, хотя Роже Дадун временами его критикует. Существуют, кроме того, превосходные работы о Фрейде историков науки, беллетристические произведения.

Фрейд не слишком высоко ценил биографический жанр. Книгу Виттельса он назвал вмешательством в свою личную жизнь: "Общественность не имеет права на мою личность, да и ничему на моем примере не научится". Послав Виттельсу длинный список конкретных замечаний, он не скрывал своего раздражения: "Вы знаете мое отношение к работам такого рода, оно не стало дружелюбнее. Я остаюсь при том мнении, что всякий, знающий обо мне так же мало, как Вы, не имеет никакого права писать о данном лице. Дождитесь, пока оно умрет, тогда оно со всем смирится - ведь ему тогда, к счастью, все равно (Sigmund Freud. Briefe 1873-1939. 2. Aufl. Frankfurt A.M.: Fixber, 1968. S.368). Когда А.Цвейг предложил Фрейду стать его биографом, тот отвечал: "Тот, кто становится биографом, обязуется лгать, утаивать, лицемерить, приукрашивать и даже скрывать свое собственное недопонимание. Ведь биографической истины не существует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления" (Ibid. S.445).

К этим словам о биографической истине мы еще вернемся. Что же касается характеристики ремесла биографа ("обязуется лгать, утаивать"... и т. д.), то в них, к сожалению, слишком много верного как раз по поводу биографий Фрейда, написанных психоаналитиками. Дело тут не только в том, что всякий биограф берется писать, скорее, о том лице, которое он склонен идеализировать. Понятно, что о Канте возьмется писать тот, кто высоко расценивает его трансцендентальный идеализм, о Ван Гоге - поклонник его живописи, об Эйнштейне - сторонник, а не противник теории относительности. В случае с Фрейдом большинство биографий создается в психоаналитическом цехе. Это накладывает на них тот же отпечаток, который хорошо знаком нам по жизнеописаниям "классиков марксизма". Такие биографии в основном укладываются в схему "мифа о герое", характерного для всех первобытных обществ и древних цивилизаций. В них превращение истории индивидуальной жизни в миф происходило почти непосредственно. За одно-два поколения от всей жизни основателя религии, законодателя-мудреца, великого царя или племенного вождя осталась архетипическая форма. Он, как правило, принадлежал к высокому роду, но детство и юность его полны лишений; он наделен несравненными способностями, талантами; он преодолевает препятствия, сопротивление врагов и непонимание друзей, поражает чудовищ и могущественных противников. Словом, его жизнь полна подвигов, он заслуженно обретает вечную память и славу. В нашей культуре такая непосредственная мифологизация уже невозможна, зато мы создаем культы и мифы с помощью средств массовой информации, и поток хвалебных биографий - это есть часть мифотворчества. Там, где всякого рода вненаучные цели перевешивают, там жизнеописание превращается из исторического исследования в "миф о герое".

Само собой разумеется, биографии пишутся, как правило, о "жизни замечательных людей". Мы восхищаемся умом, талантом, энергией лучших представителей человеческого рода и храним благодарную память. Создатель новой научной теории, да еще такой по значимости, как психоанализ, конечно, заслуживает и внимания, и почитания. Даже те психологи, философы, культурологи, которые критикуют психоанализ, не могут не признавать факта, что Фрейд совершил поистине научную революцию и является одним из важнейших мыслителей нашего века.

Однако такое почитание может превратиться и в творение кумира, а в случае с Фрейдом это объясняется характером психоаналитического движения. Оно доныне напоминает более религиозную или политическую секту, нежели научное сообщество. Психоаналитики являются, как правило, высокообразованными, критичными, скептически мыслящими людьми, но лишь до тех; пор, пока не затронуто ядро их убеждений. Представитель любой другой дисциплины, конечно, тоже имеет убеждения и верования, но он, в принципе, способен усомниться в любом отдельно взятом положении или во всей теории целиком. В психоанализе ряд теоретических положений имеют характер догматов, символа веры. Чтобы стать психоаналитиком, нужно 5-7 лет проходить учебу у другого аналитика (Lehranalyse), которая напоминает обряд инициации. Психоанализ передается от учителя к ученику в том виде, как он был создан Фрейдом, причем осваивается он не чисто теоретически. Чтобы лечить, нужно "исцелиться" самому, истины психоанализа следует найти в глубинах собственной психики. Стоит аналитику усомниться в символе веры, и под вопросом оказываются не только долгие годы учебы (и затраченные на нее немалые средства), не только право лечить других (и получать за это солидное вознаграждение), но также важнейшие убеждения относительно себя самого, ядро личности психоаналитика.

Во всяком научном сообществе мы найдем людей, коим необходим харизматический лидер, слепая вера, которые нетерпимы к критике и фанатично отстаивают "свою" доктрину. Но если не брать идеологизированную науку с ее перманентной "охотой за ведьмами", психоанализ все же отличается от любой научной дисциплины. Категории "отлучение", "схизма", "догмат", "предательство" и им подобные до самого последнего времени играли в психоанализе такую же роль, как в какой-нибудь религиозной или политической секте, нетерпимость к инакомыслию была возведена в норму. Из психоаналитической ассоциации изгонялись вместе со своими сторонниками В. Адлер, К. Г. Юнг, К. Хорни, М. Клейн, Ж. Лакан. Но и сами изгнанники не были терпимее: ведь "отлучали" же сторонники Хорни - Э. Фромма, раскалывались на враждующие кланы поклонники Лакана; нетерпимость была такой, что даже родственные связи не выдерживали - главной обвинительницей против М. Клейн была ее собственная дочь. Склонность психоаналитиков к начетничеству, к цитатологии поражает даже тех, кто знаком с духом марксистского талмудизма: тексты Фрейда давно стали "священными". Автору этих строк не раз приходилось беседовать с психоаналитиками, и слишком часто последним аргументом была цитата из Фрейда (или, скажем, Лакана). Конечно, в психоанализе нет ни инквизиционных трибуналов, ни "идеологического отдела", но отлученный от "церкви" психоаналитик, если только он не наделен выдающимися талантами, очень скоро потеряет своих клиентов, а то и право на психотерапевтическую практику. Так что давление на "диссидентов" имеется. Не было случайностью и то, что Фрейдом был создан "тайный комитет" из пяти членов, призванный следить за "чистотой веры" в психоаналитических рядах.

Такого рода атмосфера не способствует критическому мышлению, зато все психоаналитики кровно заинтересованы в том, чтобы авторитет Фрейда оставался в неприкосновенности. Сегодня с психоанализом конкурируют многочисленные психотерапевтические школы, и просто наличие пациентов требует идеализированного образа Фрейда в средствах массовой информации. Биографии "верных" призваны поддерживать идеализированный и приукрашенный образ "отца-основателя". Этим объясняется и то, что многие письма и рукописи Фрейда будут опубликованы лишь в XXII веке. Они хранятся в сейфе не только потому, что семье Фрейда совсем не хотелось бы отдавать на публичное рассмотрение материалы, касающиеся личной, интимной жизни Фрейда. Верному из верных, Э.Джонсу, все эти материалы были предоставлены, но с тем, чтобы он создал "официальную" биографию, остающуюся доныне образцом для подражания.

В "официальных" биографиях образ Фрейда обретает однозначно идеальные формы. Уже Джонс и Закс, близко знавшие Фрейда, писали, например, о его терпимости к чужим мнениям, равнодушии к мирской славе, к спорам о научном приоритете. В других источниках мнение о "терпимости" отличается настолько, что Э.Фромм мог язвительно заметить: "Для людей, которые творили из него кумира и никогда не возражали, он был добрым и терпимым... он был любящим отцом для беспрекословно подчиняющихся сыновей и жестким, авторитарным для тех, кто осмеливался возражать" (Е. Ргошш. Sigmund Freud's Mission. An Analysis of His Personality and Influence. N.Y.: Harper and Row, 1959, p.66). Стоит ознакомиться с перепиской Фрейда, с его деятельностью в качестве главы психоаналитического движения, и миф о "терпимости" сразу же рухнет. Изображать Фрейда, который сам себя называл "конкистадором от науки", мыслителем не от мира сего могут лишь те, кто поставил своей целью сделать из Фрейда божество. Известный социолог науки Мертон дотошно проверил эти типичные для биографов утверждения о равнодушии к спорам о приоритете и обнаружил, что в такие споры Фрейд вступал как минимум 150 раз по различным поводам. Однажды он даже лишился чувств, когда в споре высказывал свою досаду на то, что последователи слишком редко упоминают его имя, говоря о психоанализе. То, что Фрейд был честолюбив, болезненно воспринимал всякую критику, а управляя психоаналитическим сообществом, держался принципа "разделяй и властвуй", да и вообще был наделен многими "слишком человеческими" чертами, - все это просто отбрасывается его биографами. Портрет Фрейда превращается в икону.

Немало мифов существует и о психоаналитическом движении в целом. Я возьму в качестве примера лишь один из них, популярный сегодня в "посткоммунистических" странах. Согласно этому мифу, психоанализ всегда был и остается освободительно-критической силой, он враждебен всякого рода тоталитарным режимам, а потому преследовался и в нацистской Германии, и в коммунистических странах. Конечно, имеются хорошо известные факты: при Гитлере труды Фрейда сжигали, при "реальном социализме" психоанализ находился под запретом. Но ведь в 20-е годы в Советском Союзе психоанализ был популярен, хотя система уже была тоталитарной: однопартийный режим, террор карательных органов и Соловки ничуть ему не мешали, а фрейдо-марксисты считали себя лучшими из всех прочих сторонников коммунизма. При нацизме, после изгнания психоаналитиков "неарийского" происхождения, психоанализ вполне неплохо существовал в институте, возглавляемом кузеном Геринга. С последним, именуемым немецкими сотрудниками института "папочкой", охотно сотрудничали английские, голландские и прочие европейские психоаналитики (Лишь в самое последнее время стали появляться работы, где миф о "преследовании при нацизме" подвергнут серьезной критике. См.: G.Cocks. Psychotherapie in the Third Reich. N.Y.: The Goring Institute, 1985. См. также: E.Kurzweil: Legitimationsprobleme der Nachkriegs-Psychoanalyse in der Bundesrepublik. Frankfurt a.M.: Forschen und Heilen. 1989). В "официальных" историях психоанализа (как и в книге Дадуна) несколько слов говорится о "сотрудничестве с нацизмом" К. Г. Юнга, которого заодно бездоказательно обвиняют в антисемитизме, тогда как подлинная история остается за скобками.

Поскольку книга Дадуна относится к жанру "научной биографии", касается не столько личности Фрейда и судеб психоаналитической ассоциации, сколько процесса создания Фрейдом его теории, есть смысл остановиться на тех мифах, которые бытуют именно по этому поводу. В архетипической схеме "мифа о герое" последний должен, во-первых, преодолевать неимоверные препятствия, а во-вторых, он наделяется уникальными творческими способностями, творит в одиночестве нечто совершенно оригинальное.

Фрейд сам положил начало той версии, будто бы он создавал психоанализ в splendid isolation, он сравнивал себя с Робинзоном. Ему же принадлежат слова о том, что его труды оставались незамеченными, игнорировались, принимались "в штыки" медицинским истеблишментом Вены. Ф. Саллоуэй проверил переписываемое из биографии в биографию утверждение, будто на первые психоаналитические труды Фрейда было мало рецензий, да и те отрицательные, и обнаружил, что все обстояло совсем наоборот. Хвалили и "Толкование сновидений", и "Три очерка по истории сексуальности", причем даже те, кто в будущем сделались оппонентами Фрейда. Многие идеи уже "носились в воздухе", в том числе и тезис о "детской сексуальности", который не расходился с представлениями многих других сексологов того времени. Кстати, оппозиция психоанализу в медицинско-психологической среде возникла не в то время, когда Фрейд издавал свои первые основополагающие труды, а примерно с 1909-1910 годов, когда психоанализ сделался заметным организованным движением и стал претендовать на исключительное положение в психологии и психиатрии. Идея "бессознательного психического" никак не могла встретить сопротивления, поскольку сходные концепции создавались в то время в разных странах различными учеными (П. Жане, М. Принс и многие другие).

Сопротивление психоанализу в профессиональной среде объясняется, конечно, не тем, что Фрейд "потревожил сон мира" и задел "комплексы" своих оппонентов (как он писал сам и повторяют "верные" биографы). Единственной европейской страной, где викторианское пуританство препятствовало пропаганде психоанализа, была Англия, тогда как в континентальных странах Европы "проблема пола" отнюдь не была запретной. Читатели Крафт-Эбинга, Захер-Мазоха, Вейнингера или, скажем, Розанова в России никак не были святошами-морализаторами. В профессиональной среде Фрейда критиковали за торопливость обобщений, за необоснованность многих утверждений, признавая одновременно эвристический характер, новизну подхода. Были и очернители, и хулители, но их стало много лишь значительно позже, когда психоанализ сделался модной теорией, когда о нем заговорили и в салонах, и со страниц газет.

Не выдерживают критики и утверждения о враждебной Фрейду среде. Возьмем хотя бы приводимый Дадуном пример: Фрейд получил звание профессора с запозданием в 5 лет, хотя имел уже огромный научный авторитет; причинами служили недоброжелательство коллег и антисемитизм министерских чиновников. Авторитетом в научной среде Фрейд к концу прошлого века уже располагал, но большой известности тогда еще не было (Научным авторитетом он обладал как талантливый, но вовсе не выдающийся нейрофизиолог, причем авторитет этот был подпорчен эпизодом с кокаином. Дадун пишет об этом эпизоде в каких-то немыслимо эмоциональных выражениях, хотя история была печальной. Фрейд поторопился распропагандировать кокаин в качестве безвредного обезболивающего средства и в том числе рекомендовал его своему близкому другу, страдавшему от постоянных болей. Последний очень быстро стал наркоманом-кокаинистом). Ждать профессорского звания пришлось долго, один из кандидатов, подававших бумаги вместе с Фрейдом, ждал уже 27 лет. Антисемитизм в Вене, конечно, имел место, но в данном случае он вряд ли играл какую-то роль: из десяти кандидатов 1897 года, когда Фрейд подал бумаги на производство, семеро были евреями, один из них и получил звание. То, что Фрейд стал профессором в 1902 году, объясняется прозаически: в 1898 году министр временно приостановил производство доцентов в профессора по медицинскому факультету, ибо их набралось уже слишком много при пустой министерской казне. Мифом является и вражда медицинского факультета к Фрейду: профессора этого факультета единодушно выдвинули кандидатуру Фрейда, в министерстве его рекомендовал Крафт-Эбинг, ведущий европейский психиатр-сексопатолог (хотя он и считал фрейдовские теории "научными сказками"), Саллоуэй обстоятельно разоблачает и миф о "робинзонаде" Фрейда (Независимо от той интерпретации, которую дает Саллоуэй психоанализу как "криптобиологии", его иконоборческая история психоанализа заслуживает перевода и издания, как и другие независимые от мифотворчества книги. См. F. J. Sulloway. Freud, Biologist of the Mind. Beyond the psychoanalytic Legend. N. Y. 1979; H. Ellenberger. The Discovery of the Unconscions // The History and Evolution of Dynamic Psychiatry. N. Y. 1969; P.Roazen. Freud and His Followers, N. Y. 1976. Эмпирических исследований по истории науки, в которых рассматриваются различные аспекты становления и развития психоанализа, чрезвычайно много, но они имеют узкоспециальный характер).

Но еще сильнее элементы мифотворчества искажают реальную историю создания психоанализа, когда Фрейд является в истории медицины и психологии как deus ex machins, когда он совершает главнейшие открытия путем знаменитого "самоанализа" 1897 года, когда ему приписываются открытия других ученых, чтобы оригинальность его трудов стала абсолютной. Об открытии Фрейдом "бессознательного психического" говорят сегодня лишь те, кто уж совсем игнорирует историю философии, психологии и психиатрии. Понятно, что Фрейд открыл не "бессознательное" как таковое, а выявил бессознательную мотивацию поведения и мышления, в первую очередь в психопатологии. Но и здесь он не был первооткрывателем, хотя его теория не зря потеснила учения других психиатров - конкурентов Фрейда, поскольку имела перед ними ряд несомненных преимуществ. В книге Дадуна, например, даже не упомянут П. Жане, хотя от французского автора можно было бы ожидать знакомства с национальной медицинской традицией. И это не случайно: Жане замалчивал и сам Фрейд, и все его последователи, хотя новаторские труды Жане об истерии вышли еще в 80-е годы прошлого века и оказали несомненное влияние на Фрейда, а его теория "подсознательного" приобрела завершенный вид в 90-е годы, то есть до оформления психоанализа. Замалчиваются биографами и труды тех психиатров, которые писали о значимости сексуальности, в том числе и детской (скажем, труды А. Молля, которого Фрейд обвинил в плагиате, вопреки тому факту, что вышел его главный труд за 8 лет до появления "Трех очерков по истории сексуальности"). Из книги в книгу кочуют версии о "трусости" Брейера, покинувшего Фрейда, подчеркивается фантастический характер математических спекуляций флиесса, но делается это с тем, чтобы приуменьшить их влияние на Фрейда. Приведу еще один типичный пример. Как и многие другие биографы, Дадун объясняет открытие "инстинкта агрессивности" размышлениями Фрейда по поводу первой мировой войны и личными трагическим обстоятельствами. Не упоминается ни Ференци, обративший внимание на специфику неврозов у фронтовиков, ни Сабина Шпильрайн, которая выдвинула идею "инстинкта агрессивности" за десять лет до написания Фрейдом работы "По ту сторону принципа удовольствия" (поначалу эта идея была отвергнута Фрейдом).

Таких примеров можно было бы привести еще очень много, в том числе и при чтении "научной биографии" Дадуна. Фрейд был великим ученым, его идеи имели революционное значение, и он не нуждается в том, чтобы ему приписывали открытия других. "Утаивания и приукрашивания", легенды и мифы нужны тем, кто сам не наделен творческими способностями Фрейда и идет по легкому, удобному пути: творит себе кумира, уже открывшего истину в последнем основании. Критическая мысль тогда замещается актом веры, и адепту "единственно верного" учения уже не требуется думать и искать.

Представляет интерес и то, что биографы-психоаналитики, говоря о Фрейде, не торопятся применять к нему тот инструментарий, который пускается в ход при написании биографий других ученых, политических, религиозных и культурных деятелей. Для психоаналитического видения истории вообще характерны психологизм и "биографизм", иначе говоря, сведение исторического процесса к деятельности индивидов, а последняя затем объясняется детскими "комплексами", "судьбами влечений". Даже в лучших психоаналитических биографиях содержится немало спекуляций по поводу детских лет, отношений с родителями, невротических симптомов у тех персонажей истории, которые рассматриваются в том же ключе, что и пациенты-анализируемые (Даже у тех психоаналитиков, которые только на словах признают несводимость культуры и социальных институтов к влечениям, психологизм и "биографизм" ведут к весьма своеобразному обращению с историческими источниками. В трудах такого рода, писанных ортодоксальными фрейдистами, масса нелепиц там, где предзаданная "эдиповская" схема тяготеет над материалом. Но и у такого критика ортодоксии, как, например, Э. Фромм, принимаются те свидетельства, которые подтверждают его тезисы, тогда как все, ей противоречащие, просто игнорируются. При написании в целом интересной биографии Гитлера он опирался в основном на воспоминания А. Шеера, но в последних содержится огромное количество фактов, вступающих в противоречие с интерпретацией Гитлера как "некрофила". Эти пороки психоаналитических биографий связаны в первую очередь с самим методом исследования). Когда речь заходит о Фрейде, весь психоаналитический инструментарий остается без употребления. В данном случае это можно только одобрить, поскольку психоаналитическая теория не редуцируется к личным особенностям психики Фрейда, а его научная деятельность не выводится из "Эдипова треугольника". Под вопросом остается, правда, правомерность подобной интерпретации других лиц.

Вернемся к словам Фрейда: "биографической истины не существует, и даже будь таковая, она осталась бы без употребления". Повседневная критика психотерапии является источником "биографизма" фрейдистов. Аналитики месяцами и годами слушают речи своих пациентов, интерпретируют потоки ассоциаций, сновидения, оговорки, отношения с родственниками, обнаруживают детские переживания, защитные механизмы, влечения, сокрытые не только от других, но и от самого пациента. Психоаналитики практикуют герменевтическое искусство понимания и толкования, дешифруют симптомы и символы сновидений. В итоге невротические нарушения, черты характера, непонятные поступки и навязчивые мысли находят свое объяснение в биографии: они занимают свое место в индивидуальной истории жизни, это части того целого, которое и должно открыться пациенту. Психоаналитик способствует тому, что у пациента возникает связный "рассказ" о собственной жизни, причем в это повествование входят и те отколовшиеся, вытесненные в бессознательное переживания, символы и сцены, о коих пациент ранее не подозревал.

Однако составление такой биографии отличается от труда биографа-историка. Последний имеет дело с уже состоявшейся жизнью, в ней уже ничего нельзя изменить, поменяться может только оценка потомков. Психотерапевт не просто интерпретирует прошлое, он изменяет жизнь пациента: инструмент интерпретации вторгается в жизнь, и лишь в новой перспективе, с измененными установками, отношениями с другими, самооценками и вариациями, пациент выстраивает свое прошлое в целостный и связный "рассказ". Строго говоря, психоанализ не знает конца, можно продолжать его всю жизнь. Чисто теоретически он прерывается, когда достигнута "истина" - освобождение от невротических симптомов, исцеление пациента, которое происходит вместе с переосмыслением, переживанием своего прошлого в диалоге с психоаналитиком.

Понятно, что такого рода "истина" отличается от того, что называется истиной в других науках. "Инсайт" пациента, его согласие с интерпретацией, обнаружение у себя соответствующих фрейдовской теории "комплексов", их осознание и изживание, связный "рассказ" о собственной жизни - все это "истинно" как субъективная очевидность. Но логически непротиворечивый и связный "рассказ" может быть чистейшей фантазией, а очевидными людям казались и кажутся самые разные, но далеко не всегда истинные вещи.

Можно назвать такую "истину" экзистенциальной - она касается индивидуальной жизни, мира переживаний личности, тогда как научная истина интериндивидуальна, объективна и безлична. К.Ясперс и К.Поппер критиковали психоанализ с совершенно различных философских позиций, но в одном они согласны: фрейдисты придают характер объективной научной истины тому, что в принципе необъективируемо, имеет значимость лишь в экзистенциальной коммуникации. Если предположить, что один и тот же пациент одновременно будет лечиться у ортодоксального фрейдиста, клейнианца, юнгианца, лакановца, то он с полной субъективной очевидностью открыл бы у себя самые различные и противоречащие друг другу психические структуры (фрейдовское "Оно" ничуть не похоже на юнговскую "Иниму").

Из этого не следует, что психоаналитики вообще ничего не дали науке, совсем напротив. Но они говорят на ином языке, чем объективирующие научные дисциплины, в том числе академическая психология и клиническая психиатрия. Отличаются "истины" психоанализа и от тех, которыми располагает историк, занятый также "рассказом" прошлого. При всех отличиях исторической науки от естествознания, экзистенциальной истина историка также не является. Он высказывает ряд суждений, которые доступны проверке и критике, он смотрит на другого человека всегда "извне". Гипотетикодедуктивная модель является общей для всех наук, эмпирические данные либо подтверждают, либо опровергают выдвинутую гипотезу. Скажем, обнаружение утерянного диалога Цицерона изменило бы наши представления о его взглядах, письма Талейрана или Меттерниха - наше понимание международной политики первой половины XIX века. В психоанализе факты настолько слиты с их интерпретацией, что вне ее они вообще не наблюдаемы. Пока речь идет о страданиях пациента-невротика, его симптомы и их исчезновение в результате терапии имеют объективно фиксируемый характер, тогда как "комплексы" или "стадии развития либидо" внешне вообще не наблюдаемы, их необходимо найти в глубинах психики, признать их наличие.

Психоаналитик-биограф не обладает "истиной" и такого рода, поскольку мертвые равнодушны не только к хуле и похвале (на что указывал Виттельсу Фрейд), они уже не могут принять или отвергнуть истолкование их внутреннего мира. Зато психоаналитик убежден, что открытое Фрейдом в психотерапии является той универсальной природой человека, знание о которой помогает историку понять каждый конкретный случай. Отсюда схематизм психоаналитических биографий, которые чаще всего являются просто иллюстрациями фрейдистских теорий. Психоаналитик уже заранее знает, что следует искать в качестве определяющих мотивов человеческих поступков - во все времена, во всех обществах и культурах. Если учесть, что сексуальному и агрессивному влечениям Фрейд придавал исключительно важное значение, то картина исторической жизни часто получается весьма ущербной.

Даже там, где психоаналитики не злоупотребляют методами, разработанными в клинике неврозов, для истолкования текстов или перипетий всей жизни того или иного индивида, они держатся "биографической иллюзии", критиком которой был сам Фрейд. Предпосылкой всех таких биографий является вера в то, что жизнь другого человека можно рассказать "изнутри", как бы переместив наше "Я" на то место, которое когда-то занимало "Я" другого, вывести из особенностей его психики все то, что было данным индивидом создано. Его поступки оказываются тем текстом, расшифровка коего ведет к установлению "истинного" текста биографа, который, оказывается, понимает другого даже лучше, чем сам исторический деятель. Ведь он не знал о бессознательных мотивах своих поступков.

Здесь биографы-психоаналитики прямо противоречат Фрейду, ведь он был принципиальным противником дильтеевской "понимающей психологии", которую он критиковал в работе "Недовольство культурой". Никакое "вчувствование" или "сопереживание" не позволят нам переместиться в тело и душу другого человека, тем более жившего в иную эпоху. Биографической истины для Фрейда не существует именно потому, что биография претендует на полноту "рассказа", а она недостижима. Даже если бы биограф "угадал" и своим рассказом достиг такой истины, она "останется без употребления", - ведь никто не может сказать, что именно это жизнеописание соответствует действительной жизни данного индивида; никто не мешает написать другое, с прямо противоположной интерпретацией мотивов и внутренних помыслов. Поле для истолкования тут всегда свободно, и биография всегда содержит в себе либо художественную фантазию, либо желание превратить жизнеописание в миф, в агиографию.

Фрейд очень высоко ценил некоторые историко-биографические и "мифологические" романы, - например, "Воскресшие боги" Мережковского или "Иосиф и его братья" Т. Манна, - но первый не претендовал на титул "научного биографа" Леонардо, а второй не считал себя специалистом по библейской или древнеегипетской истории.

Жанр "научной биографии" всегда стоит на грани между исследованием по истории науки и романом. Дадун верно именует свою книгу "интеллектуальной романистикой". Для серьезного исследователя истории науки спекуляции по поводу "скрипки Эйнштейна" невыносимы, как и настойчивое желание психоаналитиков выводить научные теории из детских комплексов. Любовную переписку Фрейда с его будущей женой историк науки тоже внимательно прочитает, но не для того, чтобы предаваться спекуляциям о "тайных и могущественных силах", а для установления круга чтения Фрейда, датировки тех или иных его идей. Такой историк воздержится от приписывания каких-то возвышенных мотивов отказу Фрейда от университетской кафедры, как то делает Дадун (отказ от компромиссов, нонконформизм); ведь историк держится фактов, а к последним относится бедность, невозможность содержать семью, которые четко фиксируются по многим источникам.

Историки науки пишут довольно скучные книги. Хоть они и не лишены воображения, но должны дисциплинировать фантазию, носить вериги научности, избегать и героической мифологии, и художественного домысливания там, где обстоятельства и факты не установлены. "Интеллектуальная романистика" Дадуна, конечно, никоим образом не является "научной биографией", - даже изложение фрейдовских теорий во второй части книги более напоминает роман, нежели научную работу. Но жизнь была бы невероятно тусклой, если бы все и вся было бы в ней "по науке". Исторические романы нужны миллионам, тогда как специальные исследования читают единицы. Научно-популярный жанр рассчитан также не на "подобного флюсу" специалиста, а на достаточно образованного и, главное, любопытного читателя.

"Миф о герое" - Фрейде - выполняет идеологические функции там, где психоанализ конкурирует с другими психологическими и психотерапевтическими учениями. Что нам до этого, если у нас и фрейдизм, и прочие порождения "буржуазной науки" только выходят из подполья? Наверное, дойдет очередь и для перевода солидных трудов по истории психологии, а пока полезно издание и популярной книги Дадуна, дающей общее представление о Фрейде и его психоанализе.

Ждать, пока наши авторы напишут хорошие книги о западных философах, социологах, психологах можно еще очень долго. Любое приличное западное издательство публикует их больше, чем все наши, вместе взятые. Нужны и тексты классиков, и научные монографии, и работы популяризаторов. Чем шире будет их выбор на прилавках книжных магазинов, тем реже будет возникать подозрение, что отечественные издательства попрежнему ни в грош не ставят интеллект и любознательность своих читателей.

Алексей Руткевич, кандидат философских наук