Глава 3. По следам эха

О моральном влиянии и о том, сколько памяти для ума довольно

"Это был адвокат, который чрезвычайно сильно пил. Он заболел какою-то лихорадочной болезнью, после которой развилось глубокое расстройство психической деятельности и паралич нижних конечностей. Больной был помещен в больницу, и, по его словам, через несколько месяцев паралич прошел, но с тех пор он страдает глубоким расстройством памяти, которое, впрочем, постепенно проходит. Первое время по выходе из больницы он решительно ничего не помнил из того, что делалось вокруг него: все сейчас же позабывалось им. Однако умственные способности его были настолько хороши, что он мог хорошо исполнять должность корректора одной газеты; в каждой данной строчке он мог определить все ошибки, которые в ней есть, а чтобы не терять строки, он делал последовательные отметки карандашом; не будь этих отметок, он мог бы все время читать одну и ту же строчку; место, где он жил, новых знакомых он решительно не узнавал. Когда газета, в которой он принимал участие, прекратилась, то он остался без занятия, и тогда наступили для него тяжелые времена, о которых он сохранил смутные воспоминания. Мало-помалу, однако, память понемногу восстанавливалась, и он через четыре года после начала болезни начал опять вести некоторые дела в качестве присяжного поверенного. В это время мне и пришлось его видеть в первый раз. Это был 40-летний мужчина, хорошо сложенный; признаков бывшего паралича у него не было никаких, ноги были крепки... Что же касается до памяти, то она была очень сильно расстроена. Больной с большим трудом вспоминал то, что недавно случилось. Разговор, который он вел вчера, забыт им сегодня. Вчера он занимался, разбирал бумаги данного дела, а сегодня он решительно не понимал, что это за дело, насчет чего оно и так далее. Если ему нужно что-нибудь сделать завтра, то он, ложась спать, должен написать это и поставить на видное место, иначе он и не вспомнит, что ему следовало делать. Само собою разумеется, что такое постоянное забвение всего, что с ним случается, ставит больного в положение очень тяжелое. Однако он сам заметил, что это не есть полное забвение, а только неспособность воспоминания по собственному произволу - и вот вся его хитрость идет на то, чтобы ставить себя в условия, благоприятные для воспоминания. Так, например, идет он защищать дело (впрочем, клиенты его большею частью нетребовательные люди) и когда становится на свое место, то решительно не может припомнить, о чем будет речь, хотя прочел дело накануне. Но чтобы не быть в неловком положении, он: 1) пишет себе конспектик, и, когда его читает, подробности дела восстанавливаются перед ним и 2) старается говорить так, чтобы избегать фактических подробностей, а говорит общие места, удобные во всех случаях. Он говорит, что ему удается таким образом порядочно проводить дела, тем более что, раз у него есть исходная точка, он может рассуждать правильно и приводить разумные доводы..."

Передо мной книга Сергея Сергеевича Корсакова - психиатра, который сделал для изучения памяти больше, чем кто-либо другой в мире. Он умер в 1900 году, жил только 46 лет, но успел вместе с небольшой группой сотрудников и учеников превратить русскую психиатрию из самой отсталой в Европе в сильную, добрую и богатую мыслями. История жизни Корсакова еще должна быть написана, мир и страна, сыном которой он был, еще слишком мало знают об этом гении психиатрии.

Мне повезло: пришлось разбираться в его архивах. По желтоватым истрепанным фотографиям проследил, как маленький мальчик с расплывчатыми чертами превращался в невзрачного гимназиста, потом в нескладного, слегка длинноносого студента... Ординарный врач с непримечательным лицом... Наконец, из разбежавшейся гривы волос и бороды, с внезапно открывшимся лбом - озаренный облик деятельного вдохновения. Свет мягкой стали. Никакие слова о сочетании мужества и тонкости или о сплаве воли и доброты не в состоянии передать этого впечатления. Поистине каждый в конце концов обретает тот облик, которого заслуживает. Одного взгляда на это лицо достаточно, чтобы ощутить, каким должен быть психиатр и что такое настоящая психиатрия, мозг человечности. Внезапно огромная львиная голова непосильно взгромоздилась на ставшее еще более нескладным, пополневшее тело, уже мучимое болезнью сердца.

Да, этот человек родился, чтобы стать психиатром. У него не было ни яркого голоса, ни эффектной жестикуляции, он был посредственным оратором. Вероятно, он был застенчив и в том, что принято называть личной жизнью, несчастлив, но никакой маски, никакого преодоления комплекса не ощущается в этой жизни, короткой, прямой и прозрачной. Он просто ушел в дело, вернее, просто пришел, и его пониженная самооценка, очевидно, органически перешла в сознание высокой значимости служения. Он не создал теории или не успел создать, но он был ею сам.

С утра до ночи в клинике, часто круглые сутки. Бесконечный поток больных, обходы, беседы, визиты. Бесконечное устройство кого-то, помощь кому-то.

Студенты... Тщательнейшая, сверхответственная подготовка к лекциям, перечерканные конспекты. Опять студенты, улаживание конфликтов, разговоры, прошения за исключенных... Огромная переписка. Хлопоты по организации съездов, обществ, изданий... Светила-коллеги, ученики, почти каждый из которых стал родоначальником нового направления... Научные работы - немногочисленные, но каждая - слиток наблюдений и мыслей... Изредка на измятых бумажках - плохие стихи... В прозе событий жило нарастающее напряжение, гонка замыслов, спешка духа. Никто не знал, когда он спит и отдыхает, наверное, он и сам об этом не знал.

Скорее всего отдыхом были часы, которые он проводил среди больных, в палатах, за разговорами и шутками, игрой в шахматы, на бильярде... Легкое время неформального общения, психиатр знает, какое это тяжелое и драгоценное время, сколько в нем добывается исследовательских и лечебных жемчужин.

Для Корсакова само собой разумелось, что изучить и понять душевнобольного можно только сразу с двух сторон.

Одна - извне: объективное наблюдение, сравнение, анализ и обобщение. Другая - изнутри: воплотиться в больного, вчувствоваться, вжиться, стать им, насколько возможно... Сохранилась легенда, будто в эти часы Корсаков надевал вместо халата больничную пижаму, пока не додумался, что лучше всего разрешить больным жить в клинике в их собственной одежде. Он снял с окон решетки, сдал в музей смирительные рубашки, а затем открыл и дверные замки. Эра психофармакологии была еще далека, но не было ни одного случая, когда бы он словом и взглядом без малейшего нажима или заискивания не сумел успокоить самого буйного и утешить самого тоскливого. Сергея Сергеевича звали, когда, казалось, уже ничего нельзя было сделать. Служителей он подбирал самолично и строго, и тон клиники был его тоном. Вся система называлась моральным влиянием.

Его боготворили, он знал об этом и с трезвой легкостью одолевал испытание. Авторитет без авторитарности... Странный случай, кажется, у него не было завистников и не было врагов, кроме администрации университета, косившейся на либерального профессора. Но и это, судя по документам, были враги только по позиции, а не личные: видимо, его обаяние имело силу, близкую к абсолюту. Это был гений компромиссов, не знавший ни одного компромисса с собой, фанатик борьбы с фанатизмом. Совершенно непонятно, каким образом ему удавалось выстраивать иерархию больших и малых дел, ничего не упуская.

"...Другое тяжелое положение его бывает тогда, когда, например, при встрече с кем-нибудь ему напоминают о вчерашнем горячем споре, который он сам же вел; он решительно не помнит, что это такое, зачем этот вопрос. Но, зная слабость своей памяти, он старается как-нибудь устроить, чтобы тот, кто говорит ему, сам высказал, в чем дело. Он отвечает общим местом и ставит сам вопрос, и мало-помалу ему вспоминается вчерашний спор, хотя не рельефно, не образно, но так, что он может продолжать разговор на ту же тему, не высказывая противоречия с тем, что вчера говорил. Однако в его собственной голове постоянно копошится вопрос: "Да то ли это, что я вчера говорил? Может быть, я вчера говорил совершенно противоположное?" Но, как говорит больной, все его знакомые уверяют его, что он не ошибся, что он последователен, что он говорит, всегда держась одних и тех же принципов, и противоречия в его словах нет. Это соответствие его слов и догадливость удивляют самого больного; он говорит, что почти ежеминутно бывает в таком положении, что думает: "Ну, черт возьми, теперь совсем попался, решительно не помню, о чем тут разговор", и все-таки мало-помалу дело ему выяснится и он скажет то, что следует. Это дает ему некоторую уверенность, и потому за последнее время, хотя мало помнит, он все-таки стал общительнее и не стал бояться встречаться с людьми..."

Я позволил себе произвести небольшой эксперимент. Вы только что прочли вторую часть отрывка из книги Корсакова, которым начата эта подглавка, но затем она была перебита биографическим экскурсом. Теперь спрашивается: хорошо ли вы помните, о ком и о чем шла речь в первой части отрывка? "Это был адвокат, который..."?

Вот и "интерференция" - перебивание одного материала памяти другим, нормальный обыденный аналог нарушения памяти, открытого Корсаковым.

Адвокат, о котором шла речь в отрывке, являл собой один из самых легких случаев корсаковской болезни, доказывающий, насколько относительна роль памяти для ума. Из описания видно, что запоминание и вспоминание - вещи разные и что существует подсознательная, безотчетная память - она и обеспечивала адвокату "соответствие слов и догадливость".

Больные, которых изучал Корсаков, были в основном алкоголиками. Но вскоре выяснилось, что сходные картины возникают и при иных отравлениях мозга, после травм, при сосудистых и многих других заболеваниях. Даже в самых тяжелых случаях наиболее поразительно то, что психиатры называют внешней упорядоченностью. Вы можете познакомиться с больным и вести беседу на высшем уровне, к обоюдному удовольствию, и все будет связно, логично. Только некий минимум времени выявит грубую поломку психического механизма.

С одним из таких больных Корсаков несколько раз играл в шахматы. Больной был сильным шахматистом и обыкновенно выигрывал. Но если больному случалось во время игры отойти от стола, он уже не подходил обратно, а если возвращался, то садился за игру заново. Он здоровался с партнером и нередко в точности повторял те самые фразы, которые произносил в начале игры. Его несколько удивляло, почему фигуры уже расставлены, но он охотно соглашался продолжить игру из этой позиции. И Корсаков поражался, насколько последовательным и логичным было его игровое мышление. Ведь для шахмат необходима сложная работа памяти. Нужно удерживать в уме расстановку фигур на доске, свои намерения и предполагаемые намерения противника. Кроме того, нужно, конечно, помнить и правила игры, и наиболее существенные из тех ситуаций, что встречались в предыдущем опыте игр.

Нет, нельзя было сказать, что здесь совсем нет памяти! Действовала и память самого недавнего времени, позволявшая удерживать в мозгу развитие ситуации, работала и память отдаленного прошлого.

Только между этими двумя полюсами словно встала плотина, что-то стирало следы, не давая им закрепляться.

А откуда эти на ходу сочиняемые, более или менее правдоподобные истории, так называемые конфабуляции? Вчера он был в суде, третьего дня - в Яре, сегодня успел съездить домой и вернуться обратно. Между тем уже несколько месяцев он не выходит из клиники. Конечно, это не вранье, а вполне искреннее замещение недостающей памяти. Но чем? Все тою же памятью. Как раз тот случай, когда применима формулировка: "Это было давно и неправда".

Болезнь Корсакова, или корсаковский психоз, находится ныне на перекрестке путей изучения памяти. Работы Корсакова заставили исследователей всего мира обратить внимание на особую связь памяти со временем. Они предвосхитили самые современные гипотезы нейробиохимиков и физиологов.