Антропология Фрейда: от криминального Эроса к эротическому Разуму

Если понимать под "концепцией мира", как ее определяет Фрейд, "интеллектуальное построение, способное разрешить на основе единого принципа все проблемы нашего существования", его собственному учению вряд ли присуще подобное качество. Впрочем, он сам яростно отрицает такой принцип и в седьмом из "Новых сообщений по психоанализу" (1932) подвергает резкой критике системы, стремящиеся подчинить реальность единым и тоталитарным нормам. В этой работе, названной "О концепции мира", Фрейд пытается изложИть нечто вроде политического и идеологического манифеста, в котором старается вписать психоанализ в систему научных исследований, но в то же время подчеркивает различие между ним и всеобъемлющими точками зрения, предлагаемыми искусством, философией и религией. Его отношение к первым двум, несомненно, достаточно благосклонно: "Искусство почти всегда безвредно и благотворно, оно претендует лишь на звание иллюзии", а философия, которая пытается имитировать науку, чаще всего "удаляется от последней в погоне за химерами", и чем бы она ни занималась, результаты интересуют лишь "узкий клан интеллектуалов".

Значительно опаснее религия - "мощная сила, ставящая себе на службу самые глубокие человеческие эмоции". Против нее Фрейд, непримиримый противник, вновь предпринимает атаки, начатые несколькими годами ранее в работах "Будущее одной иллюзии" (1926) и "Трудности цивилизации" (1930). Он подтверждает то, что в его понимании представляет суть религии, ее "детский характер": "Никакое самое тщательное исследование не сможет поколебать убеждение, что наша религиозная концепция мира основана на наших детских представлениях"; в этих представлениях и концепции решающая роль принадлежит отцу. Фиксация на образцах детства и галлюцинаторный способ удовлетворения инстинктивных желаний, свойственные религии, делают ее королевой иллюзии и позволяют рассматривать в качестве - этот термин Фрейд часто употребляет - "невроза" человечества.

За религией, которую он всегда готов разоблачать, Фрейд видит и другого противника, получившего "влияние в наше время", - марксизм. Сожалея о своей слабой компетенции в этом вопросе, Фрейд все же касается некоторых основных положений философско-политической доктрины Маркса, отвергающего принцип эволюции человеческого общества "по естественным законам", а также понятие "диалектического процесса". Эти утверждения Фрейд считает мало "материалистическими", скорее - "остатками неопределенной гегелевской философии", и, в свою очередь, подчеркивает в развитии человечества действие "определенных материальных факторов", например, открытие новых металлов или создание более совершенного оружия. Возражая против "идеи об абсолютной власти экономических факторов", он заявляет: "Невозможно пренебрегать ролью психологических факторов, когда речь идет о живых существах. Эти факторы не только участвуют в установлении экономических условий, но и определяют затем все действия людей, которые реагируют лишь через свои примитивные влечения, инстинкт самосохранения, агрессивность, жажду любви, потребность искать удовольствия и избегать неудовольствий". К мотивациям влечений следует добавить также "значительные требования Сверх-Я", благодаря которым за экономическими вариациями и трансформациями общества теряются "традиции и идеалы прошлого". Так определяется "культурная эволюция" - "то, что некоторые называют цивилизацией"; она обладает реальной автономией, способна не только воздействовать на другие факторы, но и испытывать на себе их действие и заслуживает названия (если марксистское понятие сохраняет здесь свое значение) "инфраструктуры".

Историческое воплощение марксистской доктрины - русский большевизм o- выявил некоторые ее скрытые черты, свидетельствующие, что это та же "концепция мира", которую можно сравнить с религией. Фрейд обобщенно, но четко характеризует свое представление о практике большевиков: "строгость образования", "запрет мыслить", "применение силы", "кровавые репрессии", разнообразные суровые принуждения, которые прикрываются "обещанием лучшего будущего" (как и религия) и ставят целью трансформировать за несколько поколений человеческую природу. Как полагает Фрейд, это "невыполнимая задача" и иллюзорный прожект: "Марксизм, реализованный на практике, сам создал новые химеры, не менее сомнительные и не более доказуемые, чем старые".

Насколько обвинения Фрейда, выдвинутые против религии и большевизма как систем иллюзий, точны и аргументированы, настолько третье направление критики, содержащейся в том же тексте, представляется нам смещенным, двусмысленным и неудачным. Заметки Фрейда об "анархистской доктрине" порой становятся похожими на карикатуру; он признает, что анархисты, подобно ему, опираются на науку, но делает это лишь для того, чтобы упрекнуть их в стремлении довести критику науки до отрицания всякого критерия истины, до интеллектуального "нигилизма", до утверждения, что, в конце концов, все мнения одинаковы. Если же научное знание - лишь иллюзия,* то решающая проблема соответствия человеческой мысли и действительности даже не ставится, а следовательно, иронизирует Фрейд, "ничто не может нам помешать в этом случае строить не каменные мосты, а мосты картонные ... и осуществлять анестезию не с помощью эфира, а слезоточивым газом". Дойдя до такой крайности, Фрейд отдает себе отчет, что слишком уж исказил анархистские идеи, поэтому заканчивает замечанием, сводящим на нет все предыдущие критические построения: "Конечно, сами анархисты энергично отвергли бы подобное практическое приложение их теории".

"Картонные мосты" и "слезоточивый газ" - эти необычные фантазии Фрейда, брошенные в лицо предполагаемым читателям "Седьмого сообщения", могут вызвать недоверие. Часть, посвященная анархизму, создает впечатление лишней; ясно, что он мог бы воздержаться от обращения к "анархистской доктрине" по той простой причине, что, будучи весьма критичной и плюралистической, она меньше всего подходит в качестве иллюстрации отрицательного приложения "концепции мира". Что касается эпистемологического анархизма, то он хорошо вписывается в критическое направление самого Фрейда, поскольку старается в первую очередь выявить точки, в которых научное знание отступает от присущей ему рациональности, обращается к тому, что сегодня называют идеологией, и производит "иллюзию", с которой Фрейд не устает бороться. И если "анархисты" (Фрейду, к тому же, следовало бы уточнить, о ком именно он говорит) заслуживают критики, то не за научный "нигилизм", а скорее за его противоположность - слишком большое влияние, оказываемое на них научными открытиями, и слишком легкое подчинение идеализированной картине науки.

Именно эту эйфорическую связь с наукой культивирует Фрейд: установив, что "рассудок и душа" могут стать "предметами научного исследования", психоанализ с этого момента "может считаться выражением научной концепции мира". Ему не уйти от ответственности - в "борьбе, ведущейся научной мыслью против религиозной концепции мира", заявляет Фрейд, "мы без колебания примем участие". Увлеченный этим порывом, Фрейд, что не часто с ним случается, высказывает благоприятный взгляд на "будущее человечества": "Пусть когда-нибудь интеллект - научная мысль, разум - сумеют установить свою диктатуру в психической жизни людей, это наше самое горячее желание".

Вероятно, анархизм не нашел бы серьезных возражений против данного желания, поэтому, как нам кажется, в критической позиции Фрейда различий меньше, чем сходства, противопоставлений меньше, чем глубокой близости. Неудачно выраженный Фрейдом антагонизм представляет собой, вероятно, результат "братского" соперничества, обостренного у него потребностью зашиты: анархизм "жирными буквами" отмечает антропологическую линию, лишь намеченную пунктиром мыслью Фрейда. Другими словами, анархизм стесняет Фрейда, поскольку проявления его мысли требуют анархии, к которой сам он не готов. Только смерть способна бросить этот молчаливый призыв, который удается уловить лишь утонченному слуху поэта, например, англичанина В.Х.Одена, оплакивающего "горячо любимого" Фрейда вместе с "анархической Афродитой", Афродитой - Анархией, нежным и сияющим воплощением анархического Эроса...

Каковы бы ни были "философские" запросы Фрейда, его мысль отказывается быть философией, т. е. единой, тоталитарной концепцией действительности и, в более узком смысле, теорией о "сути" человека. Она, несомненно, является психологией - но также и несравненно большим, чем то, что обычно понимается под этим термином: ее можно было бы назвать рассеянной психологией, чтобы подчеркнуть отсутствие у Фрейда некой души - корзинки, где были бы заперты психические процессы. "Субстанции", образующие его психологический аппарат, открыты и перетекают одна в другую, пронизывают во всех мыслимых направлениях действительность, воспринимаются в своем бесконечном воплощении. Психическое - это то, что расходится во всех направлениях, пересекает историю, достигает предыстории, воплощается в различных институтах и исступлении художественного творчества...

Если мы называем Человеком центральную фигуру, в которой берут начало многочисленные структуры, описанные Фрейдом, его учение со всей скромностью можно назвать Антропологией, поскольку оно представляет собой исследование человека. Но следует добавить такую важную характеристику: этот человек не может использоваться как тоталитарный фактор, объединяющая фигура, служить основой "гуманизма". Психоанализ не является гуманизмом, если понимать под этим единое учение, организующееся вокруг особого центра под названием Человек, поскольку сам человек, как его описывает психоанализ, является существом смещенным, разделенным на части, состоящим из неразрешимых двойственностей, сводящих с ума множественностей, конфликтов, что лучше всего определяется через его глубоко извращенную и полиморфную, неоднозначную, ускользающую сексуальность. Он постоянно находится во власти галлюцинаций и иллюзий, постоянно пытается получить доказательства своей собственной реальности и, одновременно, существования самой окружающей его действительности.

Отвращение, которое испытывал Фрейд по отношению к "сплоченному большинству", касается, как нам кажется, всего сплоченного, "компактного", всего, что олицетворяет собой полноту, всеобщность, в какой бы области это ни проявлялось: конечно же, психической, но также социальной, политической, философской. Именно потому, что человек Фрейда не компактен, что он конструирует себя из частей, взятых там и сям, из смещенных, часто нарушенных составляющих, из стершихся остатков детства и филогенеза, с пустотами, недостатками - ему предоставляется шанс реализовать свою человечность. Это разнородное, подвижное образование никогда не может достичь совершенства, оно остается постоянно незаконченным, и эта незаконченность определяет собой лицо субъекта, взаимодействующего с окружающим миром, создающим и воссоздающим себя, вводя при этом в свое строение неповторимый стиль, называемый субъективностью индивидуума, позволяющий преодолеть сжатую. сеть установлении.

Через подобную хрупкую структуру человеческого существа мысль Фрейда представляет нам анархическую антропологию: радикально анархическую, поскольку в истоках человеческой реальности, в первичной неоднородности основных психических структур она видит возможность человеческой свободы и автономии, которым благоприятствует освободительное развитие общества, начавшееся с восстания братьев (оно до сих пор остается в какой-то степени резервом сопротивления и инициативы, хотя и то, и другое давно заслонено игрой галлюцинаций, рожденных обществом). Эта антропология является и формально анархической, поскольку образует лишь пустую форму, наполнение которой связано с обращением к психологии и достижениям, полученным в других областях. Даже оказавшись в зависимом положении от консервативных доктрин, организаций и институтов тоталитарного, авторитарного или репрессивного типов, связанных с религией, философией, политикой или культурой, мысль Фрейда, следуя своей внутренней логике, своей эротической динамике, своей форме "Афродиты", старается разоблачить их, осуществить широкую, новую стратегию Анархии.

"Психология глубин" Фрейда тесно связана с его антропологией, но последняя касается более конкретных вопросов и представлена в целой серии работ, написанных за четверть века - от "Тотема и табу" (1913) до "Моисея и монотеизма" (1939), включая также "Коллективную психологию и анализ Я" (1921), "Будущее одной иллюзии" (1927) и "Трудности цивилизации" (1930). Все тексты пронизаны теми же, скрытыми или явными, красными нитями известных тем: первобытная Орда с двумя основополагающими событиями - восстанием братьев и убийством Отца, работа принципа иллюзии в обществе: ее противоположность - деятельность Разума, который не удовлетворяется воздействием на известные открытые области, но пытается вступить на полные риска и неожиданностей пути: "иррационального" - где, вероятно, встречается с источниками своей собственной энергии, лицами Эроса и лицами Матерей, окруженных мистической аурой и позволяющих обозначить в учении Фрейда мощное и жизненное движение Материнского Разума.

При описании жизни Фрейда мы уже отмечали характерные черты его антропологических работ; чтобы завершить эту тему, необходимо более резко обозначить отдельные определяющие линии фрейдовской антропологии субъекта, который, несмотря на смертельные опасности современного мира, пытается обеспечить свою жизнеспособность.

Преступление любви

Вначале была первобытная Орда; могущественный Самец, ревнивый, безжалостный, погруженный в абсолютный нарциссизм, олицетворяющий грубую силу, единственным законом которой является получение немедленного удовольствия, овладевает женщинами и изгоняет или убивает сыновей, когда они становятся достаточно сильными и смелыми и представляют угрозу его власти. Наступает день, когда сыновья, преодолев страх и разобщенность, объединяются и убивают Деспота. Такова тема убийства Отца, центрального акта истории, изложенная Фрейдом в "Тотеме и табу", которую так любят обсуждать многие психоаналитики.

Фрейд разрабатывал эту тему с большим удовольствием, он доверительно сообщал Ференци, что работает над "Тотемом и табу" с "убежденностью и радостью", и полагал, согласно воспоминаниям Джонса, что осуществляет свою "последнюю хорошую работу". Для создания своей доисторической драмы он прибегал к разным источникам, о чем он пишет в книге "Моисей и монотеизм". У Дарвина, великого вдохновителя, он заимствовал идею первичной организации сообществ в небольших диких ордах, где доминирует самый сильный и жестокий; модель подобной организации представляют обычаи некоторых крупных человекообразных обезьян.

От Аткинсона исходит мысль об объединении и победном восстании сыновей. Робертсону Смиту, историку религии, Фрейд обязан картинами двух крупных общественных образований, сформировавшихся непосредственно в результате первоначального преступления: тотемизма и экзогамии.

Убив первобытного Отца (для удобства будем называть его Первоотцом), преступные сыновья, охваченные сильным чувством вины, принялись отрицать, отодвигать свое преступление путем обожествления своей жертвы, превращения ее в центр и очаг древнего религиозного института, называемого "тотемизмом": убитый Первоотец возрождается в лице некоего символического представителя, чаще всего животного, тотема, рассматриваемого в качестве священного мифического предка, господина и защитника племени, который мистически участвует в его жизни. Ему посвящается культ, выраженный в разного рода ритуалах и табу: в частности, запрещено (нередко под страхом смерти) охотиться, ранить, убивать и есть его - за исключением великого праздника памяти, когда священное животное приносится в жертву, а его плоть ритуально поедается всеми членами племени, которые таким образом обретают его сверхсилу и усиливают связь друг с другом.

Сыновья убили Первоотца по сексуальным мотивам, чтобы вырвать и разделить между собой монополизированных им женщин. Теперь, под воздействием чувства вины, они пытаются наказать себя и подвергаются все вместе табу экзогамии, установленной форме запрета кровосмесительства: они запрещают себе жениться или вступать в половые отношения с женщинами из своего племени, которые все считаются матерями и сестрами; они могут брать в жены лишь женщин, не принадлежащих к племени, порождая таким образом взаимные матримониальные обмены.

На адресованные ему упреки в использовании сомнительных или устаревших этнографических материалов Фрейд в "Моисее и монотеизме" отмечает, что, поскольку речь вдет о психоанализе, он "был вправе брать те этнографические данные, в которых нуждался для психоаналитической работы". Эта работа позволила ему выявить проявленные в устройстве и эволюции общества типичные черты эдипова комплекса: ненависть к отцу, включающая сексуальное соперничество и желание смерти, а также либидное влечение к матери. Проблема, следовательно, состоит не в том, чтобы установить действительность изложенных Фрейдом доисторических событий, а также строго подтвердить цепь этапов эволюции общества - достаточно того, что эти доисторические и антропологические реконструкции освещают основополагающее действие психологических факторов в первичной организации общества. Вместе с историчностью преступления исчезает и страх, вызываемый им, так что Фрейд может написать на последних страницах "Тотема и табу": "Простого враждебного отношения к отцу, существования подспудного желания убить и съесть его оказалось достаточно, чтобы вызвать моральную реакцию, создавшую тотемизм и табу. Мы избегаем, таким образом, необходимости сводить начало нашей цивилизации, которой мы по праву гордимся, к страшному преступлению, ранящему наши чувства. Нет необходимости прослеживать все причинно-следственные связи на всем протяжении времени, поскольку психическая действительность достаточно хорошо объясняет все последствия".

Обращаясь к вымышленному убийству Первоотца, Фрейд остается верен психоаналитической логике образов, которая позволила ему в свое время решить проблему обольщения ребенка взрослым. Сцены сексуального обольщения, столь часто и уверенно возникающие в рассказах больных неврозами, Фрейд вначале считал действительно имевшими место. Он полагал, что взрослые (обычно родители или слуги, а точнее, детская прислуга и отец) часто допускали по отношению к ребенку эротические жесты и манипуляции, способные оказать на детскую психику (по глубокому замечанию Ференци, она пользуется другом либидным языком, отличным от языка взрослого) травмирующее воздействие, становящееся источником невроза. Затем ему внезапно пришла мысль, что все эти сцены вымышлены, что это лишь выражение фантазий ребенка. Несомненно, Фрейд воспринял это открытие с моральным облегчением, которое он не без напыщенности характеризует, описывая превращение в фантазию "страшного преступления".

Однако, возможно, в ушах Фрейда еще звучат отголоском так поразившие его слова Шарко: "Это не мешает существовать". Если предпочтение идее фантазии заставило его забыть, что обольщение и агрессия взрослого в отношении ребенка все же существуют и распространены даже более широко, чем мы думаем, он не решился целиком отнести к области придуманного свою собственную первоначальную сцену убийства Первоотца и вновь возвратился к ней в "Моисее...", чтобы подтвердить свое "убеждение" такими словами: "Я остаюсь убежден, что религиозные явления сравнимы с индивидуальными невротическими симптомами, которые знакомы нам в качестве повторения важных событий, давно забытых, произошедших в течение первобытной истории человеческой семьи. Благодаря такому происхождению эти явления сохраняют свой навязчивый характер, и именно вследствие своей исторической правды они имеют такое воздействие на людей".

Продолжая метаться между доисторическим романом или мифологической реконструкцией и поиском ускользающей "исторической правды", мы рискуем не увидеть, что конструкция "Тотема и табу" Фрейда достаточно плохо уравновешена. Он слишком много внимания уделяет убийству Первоотца, чувству вины сыновейубийц, объятых стыдом, и культурным последствиям, отмеченным торможением, запретами, табу. Группа, сформировавшаяся благодаря и вокруг смерти отца, осуществляет мощное торможение одновременно либидных мотиваций в отношении женщин и агрессивных мотиваций в отношении отца. Здесь мы видим, и на этом факте настаивает Фрейд, возникновение, зарождение общества с его главными институтами: религией, моралью, системами обмена и искусством (мифические рассказы об убийстве, пластические воплощения фигуры отца или замещающих его предметов, драматические ритуалы и т. д.). Но что доминирует в идеях Фрейда и придает им захватывающий характер - это работа смерти, отрицательная сила во всех ее формах: преступление, виновность и грех, торможение, инстинктивные отказы, основанная на запрете организация, многочисленные "нет" и т. д.

Этой доминантой отрицания отмечены его более поздние размышления, приведенные в работе "Трудности цивилизации", где Фрейд подчеркивает то, что кажется ему "наиболее важным": "Невозможно не отдавать себе отчет в том, в какой большой мере здание цивилизации базируется на принципе отказа от инстинктивных влечений и в какой степени она постулирует не-удовлетворение (путем репрессий, торможения или с помощью какого-то другого механизма) мощных инстинктов. Этот "культурный отказ" управляет широкой областью общественных взаимоотношений людей".

В работах Фрейда сохраняется некоторая неопределенность в вопросе "культурного отказа". Он может являться результатом деятельности общественного института, который снаружи осуществляет репрессивную деятельность по отношению к субъекту - жертве запретов; эту точку зрения Фрейда можно обнаружить в статье 1908 года "Цивилизованная сексуальная мораль и нервные болезни нашего времени", где он резко подчеркивает "ущерб" и "потери" индивидуума, наносимые ему обществом. В то же время в "Тотеме и табу" - где, правда, проблема перенесена к истокам общества, - отказ вписывается в структуру самого субъекта как результат чувства вины, присущего либидным и агрессивным мотивациям, составляющим основу "психической реальности".

В зависимости от предпочтения, отдаваемого той или иной концепции, социополитические приложения различаются. В первом случае субъект, как бы чувствующий себя жертвой "плохого" общества, старается использовать свою энергию для борьбы с "сексуальными репрессиями и социальным гнетом" - так называется работа итальянского мыслителя Луиджи де Марчи, который выражает психоаналитическо-политические идеи Вильгельма Рейха. Во втором случае, более близком ортодоксальному понимаю Фрейда, "культурный отказ", основанный на особенностях психики субъекта, позволяет, благодаря механизмам торможения и сублимации напраoвить значительные количества энергии на организацию, сплочение и прогресс общества, и культура, в широком и фундаментальном понимании Фрейда, предстает в виде положительного, "возвышенного" и даже жизненного объекта, создающего Благо для индивидуума.

"Общество основано на общей ошибке, на совершенном совместно преступлении; религия - на чувстве вины и раскаяния; мораль - на требованиях общества, с одной стороны, и на потребности в искуплении, заложенной чувством вины, с другой". В книге "Тотем и табу" можно проследить многочисленные подобные линии, основанные на работе отрицания, жестокости и необъяснимом страхе от совершенной ошибки. Такая мрачная картина основ общества создает вокруг общественной жизни зловещую и тягостную атмосферу, ведет к меланхолии и смирению. Однако нечто совершенно другое проявляется в том же "Тотеме и табу" (стоит обратить внимание на экзотическое звучание этого названия и постараться уловить идущие от него эротические волны), что проясняет антропологическое замечание, сделанное Фрейдом в "Трудностях цивилизации": если "цивилизация требует тяжелых жертв" от современного человека, то "первобытный человек находился в более благоприятных условиях, поскольку не знал ограничений своим инстинктам". Радость, испытываемая Фрейдом при написании "Тотема и табу", не могла не оставить следа в особенностях его доказательств; если не обращать особого внимания на неточности, которые он допускает, когда пишет о "первобытности" и сваливает в общую кучу матриархат, орду во главе с отцом, клан братьев, патриархальное устройство и т.д., то можно отметить выявляемые им "благоприятные условия" общественной действительности.

"Благоприятные условия" общественной действительности - это роль Эроса, которую необходимо установить, если мы хотим уравновесить фрейдовские построения, оставаясь при этом верными главному принципу мысли Фрейда, рассматривающего все с точки зрения противодействия влечения к жизни и влечения к смерти; об этом он пишет, в частности, в письме к Эйнштейну в сентябре 1932 года, которое было опубликовано вместе с письмом знаменитого физика под заголовком "Почему война?"

"Мы полагаем, - пишет Фрейд, - что инстинкты человека принадлежат к двум категориям: с одной стороны - те, что стремятся сохранять и объединять; мы называем их эротическими - в том смысле, которое имеет слово "Эрос" в "Пире" Платона, - или сексуальными, давая этому термину широкое толкование в популярной концепции сексуальности; с другой стороны - те, что призывают разрушать и убивать; мы объединяем их под названием агрессивного или разрушительного влечения".

В этом кратком обмене мнениями с Эйнштейном Фрейд вспоминает некоторые пункты своей концепции первичной орды: "В основе организации орды лежало превосходство мускульной силы, которая решала все...". Объединение братьев, восставших против Первоотца, победило грубую силу: "Насилие было разрешено союзом". Говоря, что "в единстве - сила", Фрейд не повторяет избитую истину, он указывает на то, что, по его мнению, определяет суть Эроса - его способность объединять, составлять все более широкие и сплоченные, сообщества. Именно Эрос, пишет он, в частности, в работе "Коллективная психология...", "обеспечивает единство и сплоченность всего, что существует в мире". В широкой картине первобытной орды необходимо придать термину "единство" все его мощное эротическое значение.

Чтобы победить царящий страх Первоотца, преодолеть разобщенность и пассивность, начать объединяться, укрепить сплоченность и осуществить свой преступный проект - то есть убить Деспота и перевернуть ситуацию, в которой доминирует влечение к смерти, - разве не было необходимо сыновьям обладать мощной и сильной эротической энергией? До криков убийц должен был раздаться приглушенный голос Эроса, призывающего к восстанию. В этом эротическом первотолчке смешаны многие мотивации, ведь если смерть Первоотца вызывает у сыновей такой резкий поворот, что они начинают его боготворить, создавать его культ, значит, пока он был еще жив, в их душе рядом с ненавистью, страхом и ревностью, вызываемыми нарциссической властью, существовало чувство, похожее на любовь. Неопределенное, скрытое, зачаточное, оно, можно сказать, поддерживалось идентификацией Первоотца в качестве идеальной модели, которая реализовывала исполнение всех желаний, полное удовлетворение сексуальных и агрессивных влечений.

Фрейд замечал по поводу нарциссизма женщины, что последний способствует тому, чтобы она стала объектом желания, вызывает у других любовное расположение. Абсолютный нарциссизм Первоотца - настоящая либидная крепость. Он не мог не произвести мощного обольщения сыновей - вплоть до ослепления, оцепенения. Этот процесс, вероятно, может объяснить один из гипнотических механизмов, благодаря которым сохраняется Власть. К тому же, идентифицируя себя с женщинами (матерями, сестрами, дочерьми), принадлежащими Первоотцу, сыновья испытывали к всемогущему Самцу пассивное гомосексуальное отношение, эротическая нагрузка которого поддерживала их состояние зависимости и подчинения.

Энергия либидо действует с совершенно другой интенсивностью и другим результатом в отношениях между братьями в орде и отношениях, связывающих их с матерями и сестрами. Фрейд лишь кратко касается этого вопроса, сохраняя в качестве репера убийство Первоотца и его общественные следствия. Рассматривая весь ход древней истории в связи с отказом братьев от обладания желанными женщинами и запретом кровосмесительства, Фрейд пишет: "Таким образом они спасли организацию, сделавшую их сильными и базировавшуюся, вероятно, на гомосексуальных чувствах и практике, установившихся среди них в период их изгнания".

Акцент Фрейда на гомосексуальных отношениях братьев в первом человеческом сообществе, предшествовавшем убийству Первоотца и сделавшем его возможным, отвечает его мысли о близости гомосексуальной эротики и общественной жизни. "Кажется очевидным, - утверждает он в "Коллективной психологии...", - что гомосексуальная любовь легко приспосабливается к коллективным связям даже там, где она не имеет ограничений: замечательный факт, объяснение которого заведет нас слишком далеко". Фрейд связывает гомосексуальность братьев с их изгнанием, внушая тем самым, что она явилась следствием жестокости отца, угрожавшего кастрацией и требовавшего полного целомудрия.

Жизненность организации братьев, ее эффективность и изобретательность (Фрейд приписывает ей "новый прогресс в цивилизации, изобретение нового оружия...") позволяет предположить, что гомосексуальность представляла собой один из элементов в системе более широких, мобильных, разнообразных эротических отношений, благодаря которым энергия либидо могла перемещаться и воплощаться в природные формы и объекты (что, по-видимому, обеспечило позднее появление тотемизма), а также в интеллектуальную активность.

Можно говорить о первичной братской эротике, характеризующейся высокой мобильностью либидо (обусловленной, вероятно, кочевым образом жизни братьев, бегством и изгнанием), ее индифферентности к объектам (людям, животным, материалам и вымыслам) и достаточно" высокой способностью к сублимации, часто приводящей к эротизации мыслительного процесса.

Эту братскую эротику невозможно отделить от либидных отношений, устанавливающихся между матерями и сыновьями, а затем братьями и сестрами. Фрейд пишет в "Коллективной психологии...": "Не из-за любви ли к матерям и сестрам группа братьев смогла решиться на убийство отца, и можно ли представить себе эту любовь иначе, как первобытную, цельную любовь, то есть тесное смешение любви нежной и любви чувственной?"

Нетрудно предположить, что в условиях орды, под страхом Первоотца отношения вначале - матерей и сыновей, в дальнейшем - братьев и сестер должны были обогатиться чувственностью и нежностью, которые исключались жестокой и агрессивной сексуальностью Деспота. Сила и близость этих либидных отношений способствовали возникновению любовного сообщничества, питали волю к сопротивлению власти тирана и позволяли заложить основы тайной организации, скрепляемой бдительностью и заботой матерей. Эта еще не оформившаяся общественная база, богатая эротическим капиталом, позволила братьям обрести чувство уверенности, послужила опорой для создания их собственного сообщества; сильное эротическое воздействие дало импульс к восстанию. Материнский эрос, защита и любовь матерей с самого начала и даже до этого "начала") способствовали формированию стиля отваги, сопротивления, победы - то, что Фрейд отмечал у лучших сынов, например, у Гете или у самого себя.

В эротической перспективе, которую мы попытались установить, исходя из высказываний Фрейда, убийство Первоотца - это "страшное преступление", давшее рождение цивилизации, теряет свою привилегию основополагающего события, как бы мы его ни рассматривали - как доисторическое, мифическое или выдуманное.

Это, скорее, точка завершения, конденсация мощного процесса эротизации, который сопровождал длительное развитие общества и сопротивлялся смертоносному процессу. В убийстве Отца "вечному Эросу" удалось "утвердиться в битве, которую он ведет со своим не менее бессмертным противником, влечением к смерти" - примерно такой вывод содержится в "Трудностях цивилизации". Убийство Отца является преступлением любовным.

То, что Фрейд представляет исторической эволюцией, есть динамика взаимодействия живых сил, способных породить нестабильные, подвижные социальные соглашения, непрочные формирования власти. Первобытная орда была мифическим местом, где поддерживались многочисленные реальные отношения, шла борьба; будучи первичной "толпой", созданной и поддерживаемой страхом перед Отцом, она существовала с другими образованиями, либидную структуру которых мы отмечали: зачатками более или менее тайной организации матриархата, ассоциацией братьев, состоящей из небольших кочевых групп, и т. д.

Вслед за убийством Первоотца возникли более дифференцированные общественные институты, которые описывает традиционная антропология: тотемизм, экзогамия, патриархальная семья. После смерти Отца, по мнению Фрейда, сохраняется негативная доминанта, имеющая тяжелые последствия - память об отцовской силе, разрушительная ненависть, виновность и грех. Стоит, однако, внимательно почитать самого Фрейда, и возникнет другое лицо общества, иное общество, которое, как это ни парадоксально, одновременно и более или менее "первично", чем само убийство; общество, несущее, вопреки действию смерти в человеке, жизнь, связанное с Эросом, поддержание которого является, к тому же, его целью. Прежде чем стать продуктом сынов преступления, человеческая культура была дочерью Эроса.

В страшном и темном сплетении образов, окружающих ядро смерти, мы начинаем видеть матерей и сыновей, эрос и жизнь, восстание и общество, образующих первичную конфигурацию, постоянно существующую, утверждающуюся в нашей истории и современном мире с несокрушимой силой и надеждой.

Галлюцинирующая масса

Первобытному Деспоту принадлежит вся полнота власти и даже социальной организации, поскольку он, представляя собой доминирующую массу, разрушает все связи, существующие между членами орды; и вот братья, социализировавшись в зарождающееся общество, восстают. Но если общество в целом образует массу, единую структуру - кто тогда восстанет?

Фрейд поддерживает преемственность между описаниями первобытной орды в книге "Тотем и табу", с одной стороны, и размышлениями о человеке как социальном существе и о современном обществе в работе "Коллективная психология и анализ Я", с другой. Историческая проекция переносится им на структуру, которую призвана иллюстрировать, иными словами, он рассматривает первичную орду как важную и постоянно присутствующую часть "филогенетического наследия", основу социальной структуры, которая ожила, стала актуальной и получила развитие в результате регрессии. Орда - это то, к чему человек, живущий в обществе, приходит при регрессе; обычная форма этого социального регресса носит название "толпы", которую Фрейд характеризует в сопоставлении с ордой: "Толпа представляется нам возрождением первобытной орды. Так же, как в каждом отдельном индивидууме сохраняются, вероятно, черты первого человека, первобытную орду можно обнаружить в любом скоплении людей; по тому, как толпа управляет людьми, мы видим в ней сохранившуюся первобытную орду".

Фрейд с легкостью совершает перемещения от первобытного к фундаментальному (то есть от архаического к главному), поэтому мы не удивляемся его переходам от орды к толпе, от толпы к обществу; он устанавливает общность структуры этих трех формирований, суть которой заключается в присутствии галлюцинированной массы. Толпа у Фрейда - это больше чем "сохранившаяся" или "возродившаяся" орда; при условии, что "толпа управляет людьми", она стремится идентифицировать себя с целым обществом и определить общественное лицо человека, что выражается в глубокой, но краткой формулировке Фрейда: "Человек - это существо орды".

Речь идет о концепции, принципиально отличной от концепции Ле Бона и многих других интерпретаций общества. Мы уже говорили, как французский философ и социолог Густав Ле Бон (его знаменитую работу "Психология толп" Фрейд часто цитирует) описывает толпу, называя ее социальной формацией, которая характеризуется "импульсивностью", "мобильностью", "раздражительностью", "внушаемостью", "легковерностью", "отсутствием критического подхода", "склонностью к крайностям"... Он рассматривает ее как "временное образование, состоящее из соединившихся ненадолго разнородных элементов". Подчеркивая роль "психической заразительности" и "гипнотического влияния", действующих на и между объединившимися субъектами, Ле Бон выделяет также присущий толпе феномен регрессии, что приводит индивидуума к состоянию "варварства" и "примитивности", сопровождающееся отчуждением: "Индивидуум в толпе... больше не является самим собой".

Фрейд не отвергает этих наблюдений; он даже удовлетворен их близостью с некоторыми психоаналитическими открытиями, все еще считающимися сомнительными, такими, в частности, как бессознательное, регрессия, возвращение к примитиву, роль эмоциональности. Не без некоторого удовольствия он отмечает новое проявление гипноза и внушения, которые с энтузиазмом использовал в начале своей врачебной карьеры. Но в целом портрет толпы, обрисованный Ле Боном, для Фрейда недостаточен. Он замечает, что "данные Зигеля, Ле Бона и других касаются толп эфемерного типа, которые рождаются внезапно при объединении разрозненных индивидуумов под воздействием мимолетного интереса". Толпа, выбранная им предметом анализа, - совершенно иной природы. Она приближается к "стабильным общественным группировкам или толпам, в которых люди проводят свою жизнь и которые основываются на общественных институтах".

Легко увидеть за этим определением "две искусственные толпы: Церковь и Армию". Им Фрейд посвящает целую главу в "Коллективной психологии..." Удивительный, но тем более показательный выбор. Церковь и Армия, названные Фрейдом "толпами", вероятно, два последних института, к которым может быть применено подобное определение. Но не отличаются ли они чертами, противоположными обычному пониманию "толпы": стабильностью, сохраняющейся столетия, строгостью организации, особым единством ее членов, систематическим, тщательно продуманным характером принципов и верований и т. д.? Фрейд использует их прежде всего для того. чтобы проиллюстрировать тип либидных отношений между рядовыми членами и фигурой Вождя, заменяющего Отца ("небесный Отец" или "Отец войска"). Существуют многочисленные указания на то, что выбор Фрейдом этих двух образцовых социальных институтов связан с тем, что он хотел подойти к обществу в целом, к его сути. Другими словами, толпа Фрейда не только не является неким мимолетным общественным образованием. Она представляет собой не только стабильное, крупное формирование, составную часть социального института,. но и основную, фундаментальную структуру общественной действительности.

Характеристики толпы, высвечиваемые Фрейдом, свидетельствуют о глубине и мощи его понимания и одновременно показывают, насколько критическим и ниспровергающим является его анализ. Вслед за Ле Боном Фрейд подчеркивает гипнотическое воздействие толпы, но при этом идет дальше, делая из него фактор подобия; отмечая, в частности, что "гипноз - не подходящий объект для сравнения с толпой, поскольку он скорее идентичен ей". Если действительно, согласно формулировке Фрейда, гипноз - это "толпа на двоих", то толпу можно определить как гипноз массы. Обращаясь к "магическому слову внушение", которым "исследователи, занимающиеся социологией и психологией толп", пытаются передать феномены имитации и воздействия, Фрейд придает ему все его глубокое значение. "Внушение, - пишет он, - это действительно первичное явление ... фундаментальный фактор психической жизни человека".

Гипноз и внушение обретают особый интерес при соотнесении с вызывающими их механизмами экономии либидо. Эту мысль Фрейд выражает в шутливой форме: "Если индивидуум в толпе теряет свою неповторимость и отдается внушению других, то он делает это, вероятно, ..."из любви к ним". Точнее, из любви к нему - Вождю, Вожаку. Индивидуум в толпе поддерживает "любовные отношения (или, пользуясь более нейтральным выражением, сентиментальные связи)", с одной стороны, с другими членами толпы, которых можно назвать "братьями", а с другой - с высшей фигурой, выдающимся Объектом, к которому все стремится, и который Фрейд определяет как замену отца.

Вожак "любит всех членов толпы равной любовью"; таков Христос в Церкви, где "верующие называют себя братьями во Христе, то есть братьями по любви, которую Христос питает к ним".

"Похожая ситуация, - продолжает Фрейд, складывается в Армии; главнокомандующий - это отец, который одинаково любит всех солдат, вследствие чего они становятся товарищами друг другу". Как же индивидуум в толпе воспринимает подобный Объект, отдаленный, странный и часто нереальный в качестве объекта любви? На основании тщательных исследований Фрейда можно кратко сказать: через регрессию и идентификацию. Индивидуум в толпе регрессирует до ранней детской стадии, где во всей своей мощи, престиже и потенциале любви существовала фигура отца; он хочет не только быть похожим на него, но слиться с ним, раствориться в нем, получить все его выдающиеся качества - короче говоря, стать самому этим высшим существом. Идентификация с объектом желания закончилась введением объекта в свое Я, благодаря чему детская психика, экономя на настоящих отношениях с объектом, всегда сложных, конфликтных и разочаровывающих, оказывается обладающей ценными качествами модели. Этот очень древний и мощный либидный процесс Фрейд резюмирует такими словами: "Идентификация заняла место выбора объекта, выбор объекта регрессировал до идентификации".

Идентификация определяет также либидные отношения "равных" в толпе между собой. Главная роль приписывается здесь идеалу Я, то есть внутренней модели, которую создает себе индивидуум через нарциссическую идеализацию своего собственного Я и идентификацию с различными родительскими или социальными образами и ценностями, считающимися выдающимися. Вслед за выразительным описанием "любовного состояния", которое "в целом" характеризуется формулой "объект занимает место идеала. Я", Фрейд предлагает свое определение "либидного состояния толпы", руководимой Вожаком: "Подобная первичная толпа является суммой индивидуумов, поставивших один и тот же объект на место своего идеала Я и, как следствие, в своем Я уподобившихся друг другу".

Высвечиваемая Фрейдом игра смыслов позволяет выявить определяющий и в высшей степени характерный фактор организации толп: принцип иллюзии. Буквально говоря, толпа создает иллюзию. В своем обзоре "Психологии толп" Ле Бона Фрейд ясно подчеркивал всю мощь ирреальности толп, "преобладание жизни фантазий и иллюзий, поддерживаемых несовершенным желанием". А "ирреальность всегда накладывает свой отпечаток на реальность", "опыт реальности исчезает перед лицом сильных влечений, связанных с желанием и эмоционально окрашенных". "В случае Церкви и Армии, - уточняет Фрейд, - превалирует... один и тот же мираж (иллюзия)" - представление о равной любви верховного вождя ко всем индивидуумам толпы; "эта иллюзия определяет все". "Он создает себе, - пишет Фрейд о больном неврозом, - свой собственный мир фантазий, свою религию, свою бредовую систему, повторяя таким образом институты человечества".

Толпа отражает то, чем являются "институты человечества", что составляет основной принцип работы общества: "бред", "фантазии", "миражи", "иллюзии" - работу вымысла. Фрейд обнаруживает здесь проблему "опыта реальности", различие между психическим и реальным, которая всегда занимала его и к которой он обращался в очерке 1895 года "Психология на службе невропатологов". Ее отголосок, лишенный количественной стороны, слышится, как нам кажется, в работе "Коллективная психология...", которую в этом контексте можно назвать психологией масс. Масса как бы является экраном созданных индивидуумом психологических посылок, благодаря им утверждается объект либидо, и в качестве такового может рассматриваться реальное существо. Придавая весь смысл слову "объект", можно сказать, что масса блокирует объектное и объективное', она берет на вооружение и усиливает, дает развиться галлюцинаторным процессам, руководящим созданием психической реальности. Толпа или масса работает на иллюзию, на галлюцинацию (то есть с помощью иллюзии и галлюцинации) для того, чтобы производить, воспроизводить и сохранять иллюзии и галлюцинации. В этом плане социальная жизнь человека является как бы сном наяву.

Несомненно, масса характеризуется активной и вполне "реальной" либидной жизнью, но либидные отношения, которые она использует, в значительной мере отвечают фантазиям (фантомы прошлого, детские образы) и процессам далекого прошлого. Так, вызванная галлюцинациями фигура первого отца - идущая от детства и филогенеза - стремится слиться с вызывающей галлюцинации фигурой вождя; и эротические, и агрессивные мотивации, вместо того чтобы направляться на единственный объект и через это отношение укреплять Я, переносятся, перемещаются от субъекта к "ним", к "другим", к другим, этим, анонимным, сведенным к состоянию некой численной группы, потерявшим свою неповторимость, чтобы раствориться в массе.

Либидо соотносится с массой; за возбуждением либидо, броуновским движением Эроса действует принцип инерции, поглощающий различия, особенности, особую динамику и все приводящий к единому уровню, который можно считать уровнем образов человечества. Энергетические траектории эроса теряют свою силу и остроту, ослабевают, размываются; туман либидо распространяется среди толпы. Сохраняя, для удобства цитирования, слово "толпа", принятое большинством переводчиков Фрейда, мы полагаем необходимым ввести в систему слово "масса", поскольку оно дает почувствовать основы инертности фантазии толпы, является отголоском немецкого выражения Massenpsychologie, используемого Фрейдом, и, кроме того, имеет важное социополитическое значение.

Заявить, что масса формируется на фантастической, выдуманной, галлюцинаторной основе, что любая масса по сути своей галлюцинирована - .значит непосредственно ударить по иллюзии, ее объектам и ценностям, которые она восхваляет, а главное - по двум самым важным ее представителям - Вождю и Власти. Если "вожак толпы всегда остается первым отцом, которого боялись", следовательно. Вожак - это лишь Обман, нечто вроде Пугала, сделанного из странных одежд Первоотца, фантастический ирреальный силуэт, стоящий во главе орды. Поскольку, как Фрейд особо подчеркивает, безудержным Желанием массы является желание Власти ("толпа всегда хочет, чтобы над ней стояла неограниченная сила, она в высшей степени алчна до власти, она... жаждет власти"), такая Власть является отражением, продуктом галлюцинаторного процесса, триумфирующим на этом желании; забыв о тормозах, она стремится к "безграничности", кричит об идеале вопреки реальности; она представляет собой изображение, создающее иллюзию реальности, рычание бумажного тигра. Мало сказать, что Король гол; за формой Короля, за царской мишурой скрыта пустота - и страх.

Галлюцинированная Масса, Вождь - Обман и Власть - Иллюзия свидетельствуют о нигилистской позиции Фрейда в понимании общества. Эта позиция кажется совершенно анархистской, если обратиться к той ведущей роли, которую, по его мнению, в противоположность массе играет индивидуум - индивидуальная неповторимость с ее эротической направленностью на объект, свойственным ей движением к восстанию и свободе, близостью героизму и поэзии. Хотя заметки Фрейда по этому поводу достаточно кратки и приведены, как ни странно, в "Приложениях" к "Коллективной психологии...", они заслуживают внимания, поскольку намечают, хотя и издали, главную линию антропологии Фрейда, ведущую нас от эротической субъективности к свободному субъекту.

Предварительно следует остановиться на некоторой путанице в работе Фрейда. Произвольно выделяя психологию индивидуумов в толпе и "психологию отца, вождя, вожака", он пренебрегает удивительной общностью интересов, связывающей эти две составные части массы. Индивидуум, которого Фрейд противопоставлял толпе, - не кто иной, как "отец первобытной орды", и его портрет странно идеализирован: он "был свободен", "его интеллектуальные действия были ... сильными и независимыми", "его Я не позволяло ничего лишнего другим" и т. д. Фрейд высказывает даже такое удивительное суждение: "В начале истории человечества существовал сверхчеловек, которого Ницше ожидал лишь в будущем". Трудно согласиться с этой мыслью. Мог ли Первоотец быть таким, каким рисует его Фрейд, будучи "абсолютно нарциссическим", не знающим других законов, кроме закона своих желаний, и другой цели своей власти, как воплощать их в жизнь?

Находясь в симбиозе с ордой, от которой полностью зависел, поскольку она обеспечивала немедленное удовлетворение всех желаний, была массой протоплазмы, окружавшей его как ядро, он видится нам не сверхчеловеком Ницше, но скорее первым представителем, первым воплощением массы, человеком-массой, ставшим им вследствие каких-то преимуществ или по старшинству. Фрейд сам предлагает нам представить подобную картину с помощью своего замечательного выражения из работы "Трудности цивилизации": "То, что началось отцом, заканчивается массой".

А индивидуум продолжает (хотя никогда не завершает) то, что начато сыновьями и братьями, поскольку именно в объединении братьев, восставших против отцовской тирании, следует искать зачатки общества свободных индивидуальностей. Чем сильнее сыновья подчинены власти массы в орде и галлюцинирующей ауре Деспота, тем в большей степени восстание способно освободить их от того и другого. Не в качестве просто забавного случая Фрейд рассказывает о том, как сам избавился от гипнотической ауры, окружавшей идею внушения, которую защищал Бернхейм. "Я не забыл, - пишет он в "Коллективной психологии...", - той глухой враждебности, которую испытывал по отношению к тирании внушения". Заставлять больного подчиняться этому внушению казалось ему "явной несправедливостью и актом насилия". Заключительные слова не вызывают сомнения в его глубокой решимости: "Мое сопротивление сориентировалось тогда в дальнейшем на восстание..."

Рождающиеся индивидуальности униженных, изгнанных и лишенных прав сыновей утвердились и отточились в восстании против Отца. Братство субъектов, движимых мощным эротическим влечением, питавшимся их отношениями между собой и с матерями и сестрами, к которому примешивались также надежда на свободу и желание полностью предметной сексуальности, взяла на себя инициативу в борьбе с Тираном - и это стало решающим событием для орды и для индивидуума. Первоначальное убийство, преступление любви проявило, как никогда, свою двойственность: в качестве "действия" ("в начале было действие", несколько туманно заключает Фрейд в "Тотеме и табу"), совершенного, победного, освободительного, преступление обеспечило каждому ощущение своей собственной конкретной реальности: это я, я убил Отца! После сокрушения Монолита, свобода и независимость стали действительно возможны. Но кроме того, преступление скрепило союз братьев; они оказались связанными не только жизнью, но и смертью. Смерть отметила своей печатью либидные связи, существовавшие раньше в качестве эротического сопротивления. Под воздействием греха братья регрессируют, стремятся вновь собраться в массу. Этому способствует возможная эволюция фигуры отца: до убийства он утверждался лишь в виде Первоотца, Деспота, уродливого Хроноса, единого воплощения страха и власти. Смерть разрушила этот образ и позволила возникнуть внутренней, скрытой или заторможенной форме, настоящей, чувственной отцовской действительности: благодаря поступку сыновей, их жесту одновременно мщения и любви мертвый Отец достиг статуса отцовства, стал способным войти в новые отношения через окольную работу скорби и воссоздание нового образа с теми, кто его убил. Можно сказать, что именно преступление сотворило Отца - или отца. Но одновременно оно породило ошибку, чувство вины, через которое вновь вернулся первоначальный Деспот и обрел свое влияние на массу. После молниеносного убийства масса восстановилась, реформировалась под эгидой мертвого Отца, вокруг своих тотемов и табу - но с той существенной разницей, что на таблицах общественной жизни зафиксировался неизгладимый след Восстания братьев, клятва о сопротивлении возвращениям первобытных Отцов и Деспотов любого рода.

Чтобы придать больше размаха процессу созидания индивидуума, были необходимы героизм и поэзия. Индивидуальность формируется не только в борьбе с Отцом, но с не меньшей силой проявляется и в соперничестве братьев. Индивидуальность занимает место погибшего Отца, входит в систему образов; она же лежит в основе мифов о героях: "Героем становится тот, - пишет Фрейд, - кто в одиночку победил отца и благодаря мифу стал играть роль тотема". Желание выделиться, типичное для героя, еще более четко выражено в следующем спорном замечании Фрейда: "Герой хочет один исполнить действие, на которое с уверенностью могла решиться только вся орда в целом". Здесь Фрейд под "ордой" понимает любое примитивное общественное формирование, поскольку в его собственном повествовании об убийстве Отца не "орда в целом" решается осуществить освободительное действие, но группа братьев, исключенных из орды, объединившихся вместе и, вероятно, в "изгнании" осуществивших заговор с целью свержения Деспота.

Помимо воли Героя, мечтающего, как полагает Фрейд, заменить собой Отца, и особенностей его рождения ("это, по-видимому, - пишет Фрейд, - самый младший сын, любимец матери, которого она защищала от отцовской ревности") - важнейшую роль, по нашему мнению, играет принцип героического одиночества, героизма одиночества со всеми заключенными в нем отвагой, силой и надеждой индивидуума, подвергающего себя смертельному риску отрыва от толпы, от массы.

Характерно, что этот героический поступок, тесно связанный с процессом индивидуализации, выражается через поэтический рассказ, обретает символическую форму в мифе, созданном "поэтом", способным связать в своем слове реальное и вымышленное, личность и массу.

"Миф - это шаг, позволяющий индивидууму выкристаллизоваться из психологии толпы. Первый миф наверняка был психологическим мифом, мифом о герое... Поэт, совершивший этот шаг и также в своем воображении оторвавшийся от толпы, знает, однако ... как найти дорогу, приводящую к ней снова... Делая это, он опускается до реальности и возвышает своих слушателей до высот воображения".

Поэт - это не кто другой, пишет Фрейд, как сам герой, самый младший сын, "любимец матери", представляющий клан братьев, восставший Индивидуум. Восстав против Деспота, уничтожившего общественную власть, стершего разницу между желанием, галлюцинацией и реальностью, подавившего всякое сопротивление племени, превратившего его в аморфную, однородную, молчаливую и инертную массу, Поэт, герой-одиночка, возрождает действенность символического Слова, позволяющего различать субъекты, налаживать между ними общественные связи, а следовательно, и устанавливать их единство, сохранять необходимое расстояние между вымыслом и реальностью.

Если значительно упростить и обобщить все предшествующие исследования Фрейда, мы получим типично фрейдовскую двойственность, порождающую конфликт. С одной стороны находится отцовский принцип, или принцип власти, выраженный в образе первобытного Деспота, тесно связавшего тоталитарную власть и подверженную галлюцинациям массу, пытающегося отрицать время и субъективность (а также смерть как фактор ирреальности), и который даже в сексуальности является проводником мотиваций агрессии и разрушения, влечения к смерти. С другой стороны, в качестве непримиримого противника существует братский принцип, или принцип восстания, стремящийся нарушить, раздробить сплошную массу на мозаику субъектов, озабоченных понятиями времени и смерти, пытающихся познать ускользающую, хрупкую реальность посредством мысли, слова, символов и действий - агентов Эроса, создающего свои объединения из единиц, которые сами являются полностью эротическими, единственными, автономными и способными к сопротивлению.

Тогда как под Деспотом общество превращается в массу, закрывается, вступает в состояние неподвижности, застоя либидо, окружая себя смертью и питая ее собственной плотью, принцип Восстания - дитя Эроса, обладающий смертностью и силой, борется с общественным Монолитом, зовет к обществу открытому и мягкому, открывая Эросу в качестве области развития все человечество в целом.

Мозаическое восстание

Со лбом, венчаемым светлыми завитками, длинной бородой пророка, струящейся вдоль длинных тонких рук и Таблиц свода законов, бессмертного сокровища, которое он прижимает к себе, Моисей Микеланджело, гордо повернув голову в сторону чего-то, остающегося для нас тайной (видит ли он вдали древних евреев, поклоняющихся золотому Тельцу?), настойчиво приглашает нас задуматься над "духовным содержанием" его жеста и взгляда. Таким должен был увидеть его Фрейд, который чувствовал себя как бы насквозь пронизанным "гневным и презрительным взглядом героя". Об этом он повествует в небольшом очерке 1914 года "Моисей Микеланджело", где пытается дать моральную, духовную интерпретацию произведения художника: пророк сверхчеловеческим усилием воли подавляет страшный гнев, который пробудил в нем при виде неверных евреев, предающихся культу идолов; он преодолевает собственную страсть ради своей миссии.

Психоаналитический очерк Фрейда, касающийся вопросов эстетики, представляет, вероятно, большую ценность в плане методики и способа демонстрации, чем в смысловой части; он учитывает лишь некоторые ограниченные и почти анекдотические элементы работы, на что указывает сам Фрейд. Произведение искусства, которое, подобно сценам из сновидений, жестко контролируется определенными психическими факторами, требует все новых изучении, и конца им не предвидится. Собственные рассуждения Фрейда в книге "Тотем и табу" - близкой, заметим, ко времени написания очерка о "Моисее..." - и в самой работе "Моисей и монотеизм", где он с неослабевающим энтузиазмом возвращается к темам первобытной Орды, восстания сыновей и убийства Отца, отмечены совершенно особым, антропологическим взглядом на произведение Микеланджело и дают обильный материал для достаточно произвольных интерпретаций, впрочем, не более произвольных, чем сами рассуждения Фрейда.

Оставим за скобками психологические, моральные, духовные и исторические значения Моисея из мрамора и постараемся через все эти смыслы осознать материальность произведения, почувствовать его каменное существо и все тяжелые последствия, которые влечет за собой эта необычная вещественность. Статуя Моисея, напомним, была предназначена для гробницы папы Юлия II - "колоссального мавзолея", как пишет Фрейд. Она должна была занять место в пространстве смерти и поминовения умершего Папы - мертвого Отца. По своей сути статуя Моисея является надгробным камнем - камнем смерти. Камень и смерть напоминают нам в антропологической перспективе "Моисея..." о знакомых образах главных действующих лиц первобытной Орды. Мы характеризовали первобытного Деспота, Первоотца как "доминирующую массу", "монолит", следовательно, он подобен единой, единственной глыбе камня.

Отрешившись от формы Моисея, монополизирующей наше восприятие и блокирующей интуицию, столь необходимую для понимания темы Фрейда, мы можем увидеть выступающую из каменного монолита фигуру первобытного Отца, дважды окаменевшего: в своей исторической мифической функции, олицетворяя силу смерти и окаменения для всего племени, которое он держит в оцепенении и страхе, и убитый сыновьями, он превращается в окаменевший труп, в существо из камня. Мертвый или живой. Деспот - это камень, вокруг которого группируется плотная масса орды, инертная и окаменевшая от ужаса. Так Монолит, бесформенная глыба мрамора, из которой был высечен "Моисей", поражающая наш взгляд при условии его готовности к этому, заключает в себе и выражает главные составляющие Орды: абсолютного Деспота, живого и терроризирующего всех, убитого Отца и сплоченную толпу орды.

Грубая "мускульная сила", на которой, как уточняет Фрейд, основывается власть Деспота, и длинная, почтенная борода Пророка выражают несомый Моисеем отцовский символизм и широко обыгрываются в многочисленных психоаналитических и других интерпретациях. Но динамика формы позволяет преодолеть этот несколько ограниченный и, следовательно, банальный исторический образ и увидеть в нем его главное антропологическое значение: зарождение Мятежа, Восстания против Отца. Мощная мускулатура вначале выступает в качестве черты Деспота: внушительная колонна правой ноги тяжело опирается на основание, ее продолжением и усилением служит выразительная атлетическая мускулатура левой руки, образующей в своем изгибе жесткий прямой угол. Общий строй драматизируется и выводится из равновесия другим, нервным и странным движением, как бы скрытым: левая нога, сдвинутая назад, опирается на концы пальцев, левая рука, также слегка откинутая назад, сильно согнута и покоится на Таблице законов. И, наконец, поворот головы нарушает фронтальное положение фигуры, в противоречивом движении направляет ее в сторону, к какой-то иной цели. Мятежный Сын готовится вскочить и сразиться с Отцом!

В статуе Микеланджело заключен тройной "отрыв", отвечающий трем подвигам: антропологическому, который необходимо поставить "в начале" - мятежный Сын через преступление отрывается от окаменевшей, галлюцинированной массы Орды и от несущей смерть массы Деспота, наконец побежденного и окаменевшего в виде надгробного камня; эстетическому и историческому, проявившемуся в искусстве, знании и истории - это работа, созидание художника, Микеланджело, "Поэта", вырвавшего из блока мрамора, первичной, бесформенной массы, вывезенной из Каррары или Пентелики, как из пространства смерти "колоссального мавзолея", единственную, индивидуальную, гармоничную, полную жизни человеческую форму, обладающую огромным историческим и религиозным значением, заключенным в имени библейского Героя, каким его можно созерцать вместе с Фрейдом в нише церкви Сен-Пьер-о-Льен; и, наконец, интеллектуальному - это аналитический и теоретический акт самого Фрейда, написавшего свою поразительную работу "Моисей и монотеизм", благодаря которой он по-своему отрывается от еврейской массы и входит в образ восставшего Сына, "неверного еврея" (как он сам пишет), считающегося даже предателем в некоторых еврейских кругах, не готовых преодолеть иллюзию и оцепенение, созданное галлюцинацией первобытного деспота.

Но мы можем увидеть в этой фрейдовской неверности отважную верность тому, что является традицией еврейского мозаического восстания: своим удивительным положением о Моисее-египтянине Фрейд отнимает у евреев наиболее уважаемого вождя, Отца-Основателя, мешая им тем самым сплотиться, застыть вокруг этого воплощения первобытного Деспота, превратиться в "сплоченную" массу, в орду, отдающуюся иллюзии и галлюцинации, в то время как их главным антропологическим призванием было стремиться к братскому мятежу, к столкновению с Отцом, реальным или обожествленным, постоянно разжигать чувство непокорности. Борясь с религиозными, политическими или культурными иллюзиями - главными врагами Фрейда, - евреи смогли бы сохранить в определенных исторических формах типичные черты первобытного клана братьев: бегство и кочевую жизнь, изгнание в пустыню, бунт индивидуумов, интеллектуальную эротику, либидо, питаемое древними Матерями...

"Моей единственной целью, - писал Фрейд в "Моисее и монотеизме", - было ввести в историю еврейского народа Моисея-египтянина". Этот скандализирующий, непокорный, вызывающий жест Фрейда нарушил историю, ее однородность и единство, добавил к ней - "истории еврейского народа" - новый раздел, введя совершенно чужеродный фактор, фигуру древнего мифического врага - "египтянина". Как пишет Фрейд, Моисей принес евреям "впечатляющий образ отца", "единого, вечного, всеобъемлющего Бога", то есть суть монотеизма, где торжествует принцип отца. Но важно видеть также, как одновременно с отцовским принципом между Моисеем и монотеизмом возникает братский принцип отрыва, скрытой или открытой вражды с отцовской властью, сообщничества с восставшими, с жертвами. В нем заключена скрытая свободная энергия, проходящая под знаком "Моисей и монотеизм", поскольку именно против Отцов и Хозяев общества и египетского пантеона выступает, восстает Моисей. Отрываясь от своего племени, от орды, превращаясь, по словам Фрейда, в "ренегата", предателя, врага своих собственных братьев-египтян, подчиненных власти, он, во всей своей неповторимости, принимает путь бегства, изгнания, вступая в соглашение с кочевым семитским племенем, с рабами, чужестранцами, евреями. Так он становится братом жертв, которых вырывает из египетского ига и ведет в пустыню - для нового союза и нового согласия.

Видимо, в этом ключе следует рассматривать "Моисея" Микеланджело. Как Фрейд полагает, Моисей только что получил от Яхве Таблицы свода законов, и гнев охватывает его при виде евреев, поклоняющихся золотому Тельцу. Однако общее движение тела и направление взгляда вверх позволяют предположить, что Моисей устремляет взор к Небесным высотам, собирается отправиться к Яхве и затеять с ним жестокий и трудный спор, который будет длиться сорок дней и сорок ночей. Будучи представителем мятежных братьев, разбивших лагерь в пустыне (и обуреваемый "сильными эмоциями", по словам Фрейда), Моисей собирается предложить Яхве текст, плод своего социопоэтического труда, то есть основы организации общества, чтобы тот подписал его, и это бы стало актом признания восставших братьев. Этот акт замещает в своей функции убийство Отца, поскольку кладет начало человеческому обществу, но на других основах. Уже не чувство вины становится определяющим, а необходимость соглашения, не жесткие рамки, а религиозность, питаемая бесконечным критическим анализом текста закона, каков бы он ни был. Общество - это теперь не компактная масса, ведомая отцом, а разнообразные братские группы, организованные на демократических началах, мозаическая организация, основанная на принципе "братьев-врагов", введенном Моисеем, египтянином, "создавшим евреев", и "евреем", убитым своими братьями.

И даже после того как Бог подписал текст соглашения - "Я, Яхве, есть...", составленного Моисеем-"Поэтом", эта божественная, "отцовская" мета не помешала дерзкому Моисею (свою дерзость мятежного сына он уже проявил в Египте) разбить Таблицы законов при первом же поводе, поскольку Пакт братьев против воли отцов выразился в достаточно неопределенной, временной власти.

Фрейд прекрасно знал библейские тексты (семейная иллюстрированная Библия Филиппсона на двух языках, как мы помним, дала богатую пищу его воображению), и многочисленные эпизоды из Ветхого Завета иллюстрируют его понимание Моисея. Хотя бы вкратце упомянем о них, поскольку они порой весьма ярко характеризуют братскую жестокость, выраженную в Дерзости, Гневе и Жесте Пророка.

История Каина и Авеля с огромной силой конденсирует в себе тему братской жестокости, лежащую в основе конфликта и взаимодействия с отцовским принципом. "Страшный гаев" Каина (здесь, как и в случае с Моисеем, речь идет не столько о черте характера, сколько о воплощении в действие братского принципа) через эпизод с убийством Авеля, спровоцированным Отцом, переходит в подчиненный долгому, изнурительному ритму процесс блуждания, изгнания, наложенного Отцом, и воплощается в конце концов в скрытую сторону своей сути - созидательную энергию. Известно, что Каин основал город (не слышится ли здесь тема стихотворения Одена об "Эросе, возводящем города"?), который он назвал Енох в честь сына. Как уточняет Ости, прекрасная "Библия" которого служит нам источником ссылок при наших обращениях к Ветхому Завету, Енох означает "основание, освящение"; и это - первое упоминание в Библии о человеческом поселении. Ближайшие потомки Каина изобретают основные формы культуры: искусства, металлургию; "Иувал стал отцом всех играющих на гуслях и свирели", "Тувалкаин - отцом всех, обрабатывающих железо и бронзу". Ости, переводчик текста, в выразительном примечании добавляет, что "детям Каина приписывается возникновение и развитие цивилизации до потопа".

Если одной из важнейших характеристик братского принципа, выражающегося в жестокости и конфликте, целью которых служит созидание, является возможность остановиться перед убийством брата (то есть его необходимость подавляется жизненной составляющей) - убийство брата становится проявлением отцовского принципа, использующего двойственность братьев, и здесь, для преодоления доминанты смерти, важно, чтобы мертвый брат возник снова. Так, в Библии сказано, что "вместо Авеля; поскольку Каин убил его", Ева родила сына по имени Сиф; Сиф, имя которого обозначало возвращение брата, назвал своего сына Енох - поэтический термин, означающий человека как такового, человеческое существо. Только после того, как несущим потенциал братского принципа первому городу и человеку, выражающему человеческую сущность, дали имя Енох, стало возможным что-либо сказать об Отце, который появляется внезапно и уже во вторую очередь, как сказано в "Книге бытия": "Тогда стали называть имя Яхве". Выше мы уже отмечали, что имя Отца и отцовская функция не могли целиком принадлежать Первоотцу, деспотичному Самцу, первобытному "Монстру" до его убийства сыновьями.

Различные варианты мифов о братьях в Ветхом Завете предоставляют все возможные комбинации типичных элементов и функций, свидетельствующих о непреходящей жизненности братского принципа, который возникает, чтобы противостоять доминанте Отца. В сюжете об Исааке и Измаиле вмешательство отца разрывает братскую связь с целью поставить в привилегированное положение Единственного, призванного, несомненно, заменить Отца, но претерпевающего, тем не менее, характерный процесс индивидуализации. Ревнивая Сара требует у Бога ради своего сына Исаака, несущего типично фрейдовскую функцию "любимого сына" матери, изгнать Измаила, сына египтянки Агари (Моисей тоже был сыном египтянки). Изгнание и скитания в пустыне выражают важный символ братского принципа: Агарь "скиталась в пустыне Вирсавии", Измаил "жил в пустыне", и в тексте уточняется: "Он жил в пустыне Паран".

Отцовский принцип торжествует в знаменитой жертве Исаака, в отцовских образах Бога и Авраама, в кастрации, представленной в виде обрезания (оно соотносится с реальной кастрацией, производимой первобытным Отцом как Пакт о содружестве, предложенный Моисеем Богу, с убийством Отца, то есть в качестве непосредственного заменителя), в убийстве сына на жертвеннике вместо барана и, наконец, в утверждении господства Единственного. Бог останавливает занесенную для принесения жертвы руку Авраама словами: "Я знаю, что ты боишься Бога и не пожалел для меня сына твоего, единственного твоего". И Ангел Яхве повторяет ту же формулировку: "Сына твоего, единственного твоего". "Патриотическая традиция, - пишет Ости, - Патристика - произведения так называемых "отцов церкви" II-VIII веков, в которых изложены основы христианского богословия и философии.

С удовольствием усматривала в Исааке тип Иисуса, единственного и горячо любимого сына..." Такова двойственность единственности: Бог может принять, слить с собой единственного сына как ответ и славу его собственной неповторимости, абсолютной власти Единого Бога, но и воспринимать его как неповторимого индивидуума, опасного соперника, с которым следует считаться и устанавливать "союз". В тексте часто встречаются сюжеты, когда отцовский принцип оспаривается: зачатие Исаака происходило под знаком дерзости и насмешки Сары, не верившей в обещание плодовитости, данной Богом; и отсюда - столкновение двух "любимых сыновей", двух братьев-врагов, в результате которого созидательная сила братского принципа дала начало основанию двух "великих наций".

Тема близнецов часто встречается в мировой мифологии, а сюжет с Иаковом и Исавом демонстрирует пример братской жестокости. Когда Ревекка, жена Исаака, была беременна, "ее сыновья в утробе стали биться" - первая стычка, в которой уже проявляется желание смерти: "Если так будет, - сказала мать, - то зачем жить?" - этот плач, вероятно, является отголоском смертельных стычек в орде. Связь братьев настолько тесна, что когда Иаков вслед за братом покинул чрево матери, "его рука держалась за пяту Исава". Отцовский принцип утверждается со всей силой: "Старший будет служить младшему", - заявляет Яхве перед рождением близнецов. Когда старый Исаак благословлял Иакова, он произнес следующие выразительные слова: "Будь господином над братьями своими, и да поклонятся тебе сыны матери твоей!"

Одновременно библейский текст изобилует ситуациями и образами, которые выходят за рамки и даже дерзостно превращают в насмешку отцовский принцип. Схватившийся за пяту старшего брата Иаков - имя происходит от древнееврейского aqeb "пята" - всегда будет тем, кто следует по пятам, гонится за правом приоритета, первородства, главенства - и Отцовства. Исав рождается первым, он - старший и благодаря этому становится на сторону Отца. Библия описывает некоторые его "злоупотребления" - не отголосок ли это первобытного "тотемического монстра" Фрейда? Из материнского чрева он вышел красный и покрытый волосами, "весь, как кожа, косматый"; будучи охотником, он ловил зверей и нравился отцу тем, что приносил ему дичь; он - "зверь" в своей наивности, поскольку променял свое право первородства - чего стоит подобное первородство? - на знаменитую чечевичную похлебку; в нем закипает ненависть к брату: "Я убью Иакова, своего брата!".

На противоположном полюсе, типично братском, находится Иаков, любимец матери ("любимый сын", так часто упоминаемый Фрейдом), "человек кроткий, живущий в шатрах" - следовательно, человек цивилизованный, общественный, но одновременно и кроме того - человек, склонный к хитрости, обольщению, мятежу, олицетворение восставшего сына орды. Если его основная цель - овладеть правом первородства и занять место Отца - тяготеет к отцовскому принципу и как бы компенсирует ущерб, наносимый братьями, то его конкретная, настоящая активность выражается в экстравагантных, дерзких, безумно отважных поступках, которые сводят на нет отцовский принцип. Во-первых, это выдумка о чечевичной похлебке, которую называют "красной" (как и Исава) и которая стала оплатой за право первородства голодному рыжему брату. Это циничное переодевание для того, чтобы вырвать у Отца благословение, когда Иаков покрыл себя кожей козленка и обманул его. Это, несомненно, фантастический эпизод, известный как "сражение Иакова с Ангелом" - один из самых необычных, во всяком случае, ключевых моментов библейского текста. Во сне Иаков увидел лестницу, уходящую в бесконечную вышину и ведущую к Богу, и вступил в борьбу со сверхъестественным существом, самим Богом или же прообразом абсолютного Деспота первобытной Орды. И Бог попросил пощады: "Оставь меня!"; сам Бог, столкнувшийся с непреодолимой силой человека, питавшейся земным эросом, сложил оружие и подчинился: "Ты сражался с Богом и людьми, и ты победил".

Важнейшее событие с далеко идущими последствиями: мятежный Сын превозмог Отца, победив Отца, бросил его, в разных смыслах этого слова, на землю. Теперь встреча братьев-врагов, избежавших братоубийства, может произойти на основе земного эроса: Иаков "семь раз поклонился до земли, прежде чем подойти к брату. Но Исав побежал к нему навстречу, и обнял его, и пал на шею его, и плакали". Бог признает свое поражение, нарекая Иакова новым именем - Израиль.

Новому имени даются различные интерпретации, что свидетельствует о поворотной роли, которую сыграл акт неповиновения Иакова. Народная этимология, относящаяся к братской, демократической традиции, старается подчеркнуть смелость этого выступления, расшифровывая "Израиль" как "он сражался с Богом". Отцовская традиция, стремящаяся задним числом восстановить престиж Отца, предлагает читать новое имя Иакова как "Бог показал свою силу". Однако вне зависимости от двойственности и борьбы принципов факт сражения остался незыблемым и сыграл свою определяющую и роковую роль в судьбе евреев, сыновей Иакова: под именем борьбы и победы своего предка Израиля древнееврейский народ объединился и образовал народ Израиля, вошедший в историю в неизгладимом образе мятежного Сына, - тот народ Израиля, которому Фрейд мог сохранить антропологическую верность, лишь став в свою очередь мятежным сыном, "неверным евреем"...

"Легенда об Иосифе, проданном своими братьями", упоминается Фрейдом в книге "Моисей и монотеизм" для иллюстрации темы зависти. Но она удивительно насыщенна с точки зрения выражения братского принципа: многочисленность братьев, образующих настоящую банду, куда входят некоторые индивидуумы с "дурной репутацией"; основополагающая власть этого множества из двенадцати братьев, породивших двенадцать колен Израилевых; жестокость братьев, доходящая до попытки убить Иосифа, проданного измаильтянам; обращение положения отца в сновидении Иосифа: "нужно ли нам, - говорит старик Иаков, - мне, твоей матери и твоим братьям поклониться тебе до земли?"; скитания, странствия, кочевая жизнь братьев в пустыне; их сильная либидная связь - "брат наш, плоть наша"; странное изгнание Иосифа, которое одновременно является возвращением в Египет и может быть через психоаналитический метод обращения интерпретировано как возвращение из Египта, возвращение египтянина в Иосифа; слава последнего перед лицом Фараона благодаря особому умению толковать сновидения - типично фрейдовское качество, аналитический ум, лежащий в основе ловкого-обращения Иосифа со временем в реальностью и утверждающий идею братского времени, тесно связанного с активным, реальным, настоящим, включающего в себя, с одной стороны, память о прошлом, с другой - предвидение будущего; оно отличается от статического отцовского времени, подчиненного самосохранению и вечности, и материнского времени, подвижного, ускользающего, склонного к бесконечным метаморфозам.

К этой удивительной серии добавляются заметное ослабление фигуры Бога в мифе и сила братской любви, проявляющаяся в отношениях Иосифа и Вениамина - "тогда он бросился на шею Вениамину, брату своему, и плакал... Затем он нежно обнял всех своих братьев и плакал с каждым". Если вспомнить, какое большое значение в жизни Фрейда имело имя Иосиф - начиная с его старшего друга Иозефа Брейера, создававшего вместе с ним в условиях братской двойственности, быстро вылившейся в конфликт, "Исследования истерии", и кончая братом отца, человеком "дурной репутации", как сказано в Библии, любителем странствий, дядей Иозефом, включая других Иосифов, более или менее близких, - легко представить себе, какую службу библейский рассказ об Иосифе, составляющий важнейшую, победно-египетскую часть самоанализа Фрейда, лежащего в основе его "Толкования сновидений", сослужил в создании "братского" антропологического мировоззрения Фрейда.

В тот период, когда Фрейд писал и редактировал книгу "Моисей и монотеизм", братский принцип стал объектом циничных и страшных спекуляций. Они, в частности, заставили Томаса Манна, противника нацизма, обратиться к библейским источникам и написать в изгнании, продолжавшемся с 1933 по 1943 год, знаменитую тетралогию, названную им "Иосиф и его братья". В "Моисее..." Фрейд изобличает "варварство" своего времени: в советской России народ подвергается "самым жестоким притеснениям", "с такой же жестокостью... итальянцам прививают любовь к порядку"; и, наконец, "для немецкого народа можно констатировать регрессию к почти доисторическому варварству". Эти прямые указания Фрейда, придающие историческую правду антропологическим исследованиям "Моисея...", позволяют положить братский принцип в основу понимания конкретных политических явлений, таких, как нацизм и сталинизм, которые, как нам кажется, представляют собой наиболее выразительные его воплощения.

Эрик Эриксон заметил, что Гитлер был "одновременно воплощением мятежного старшего брата и образом авторитарного отца". Уточним: ложного "старшего брата", более близкого тому монументальному и выразительному Обману, который представляет собой Big Brother ("великий брат", выведенный Джорджем Оруэллом в романе "1984"), чем Моисею или Иосифу, которые под покровом отцовских одежд скрывают энергию неповиновения, позволяющую бороться с Монолитом власти, исходит ли она от Деспота или от массы. Такова антропологическая функция Фюрера, Вожака толпы: действовать в качестве актера, участника первичной истории, которая не принадлежит ему, которую он узурпирует, надевая на нее собственную маску, устраивая страшный маскарад.

Под видом беспорядочных действий, производящих впечатление восстания братьев против Веймарской республики, патриархальных Институтов, патриархальных Партий, Государства, Власти отцов и т. д., Гитлер занимался в основном нарушением, разрывом братских связей; он разрушил не момент власти, с которой, наоборот, постарался слиться, а горизонтальные выступления восставших индивидуумов и заставил последних образовать единую массу вокруг антагонистических отцовского и материнского принципов. Став массовой, братская любовь регрессирует, пресыщается, сливаясь, растворяясь в материнской, и, создавая ложный образ Великой Немецкой Матери, воплощается в кровожадной Германской орде. В то же время, как бы в компенсацию, братская ненависть конденсируется, укрепляется, также в результате регрессии; деспотический отцовский принцип предписывает сыновьям следовать закону Каина: отброшенный ордой "брат-враг" становится в первую очередь врагом, которого требуется уничтожить.

Союз, слияние подчиненной галлюцинации массы с Фюрером превращает всю ее целиком в несущего смерть Деспота, который изгоняет, 'оскопляет, убивает "сыновей", считающихся мятежными, - последние могли принять антропологический образ евреев (предназначавшихся к полному истреблению потому, что олицетворяли собой первобытное Восстание братьев и любимых сыновей Матери) или любых других исторических лиц, "чуждых" и "неверных" по отношению к сплоченной, однородной немецкой орде.

Нацизм характеризуется тотальным нарушением братского принципа: вместе с единым центром, связующим, притягивающим к себе братскую массу, лишенную видимых признаков конфликтности - сиятельная арийская раса, составленная из одинаково белокурых членов, вскормленных одним и тем же германским молоком - появляется пустыня ненависти и жестокости, хаос недочеловеков, недо-человечность, подчиненная работе смерти.

Там, где нацизм изгоняет, отторгает чуждые ему элементы в параноидальном процессе отбрасывания, сталинизм вбирает, пожирает, поглощает их в своего рода внутренней шизофренической бездне. Для сталинизма, вследствие его "прогрессивного", "гуманистического" мировоззрения, чужой является частицей единого человечества. Поэтому даже буржуй, капиталист, враг могут быть после победы революции исправлены, обращены в новую веру, переучены. Таким образом, становится понятным- ведущее значение, придаваемое пропаганде, идеологической работе, бесконечным повторениям одних и тех же слов в ожидании, что на каждого в один прекрасный момент снизойдет откровение. Самокритика, выступающая одной из форм "братских" отношений, призвана вскрыть и уничтожить то отличное, что существует в каждом, чтобы вместе идти к созданию единого брата, который станет новым человеком будущего.

Но за это утопическое, декларированное "братство", за эту политическую фантазию и обман в условиях сталинизма приходится очень дорого платить. Если утверждается, что вчерашний враг может стать братом завтра, то сегодняшний брат может быть и потенциально уже является врагом завтрашнего дня, а следовательно - врагом сегодня, врагом еще вчера. Ненависть пожирает изнутри эротическую братскую связь. Вскоре остаются лишь кости зеков. Наметившийся разрыв существует повсюду: во всех странах мира требуется следить и подвергать постоянной чистке братские партии, в так называемых дружественных, союзных, братских странах периодически нужно устанавливать порядок; в своей, избранной стране, где старший брат открыл дорогу, а республики-сестры должны быть крепко связаны с единым центром; в самой партии, где существует великий брат - основатель Революции и братья по оружию, старая большевистская гвардия, в частности.

За декларированными сталинизмом идеями братства скрывается глубокая пропасть, куда безвозвратно уходит вся братская энергия, разделенная на две составляющие. Составляющая ненависти братских взаимоотношений подогревает состояние соперничества, конфликта, основанное на имеющихся различиях, приводит к неразрешимым противоречиям и бесконечной борьбе. Убийство в том виде, как им пользовался первобытный Деспот, служит для быстрого и универсального разрешения любой проблемы. А составляющая любви, отнятая у братьев, целиком переносится на личность - монолит, абсолютную власть великого Вождя, Отца народов. Первобытная Орда воссоздана вновь.

В условиях постоянной угрозы нарушения хрупкий, как всякая тонкая структура, братский принцип, полный неразрешимых конфликтов, прокладывает свой собственный путь. Власть отца и обольщение матери окружают, сжимают его, против них ему, следовательно, постоянно приходится восставать, но при этом он не может полностью их отвергнуть, нуждается в них, черпает в них силу. Он находится в состоянии постоянного ученичества, обучения культуре различия, но в то же время, чтобы не замкнуться в себе, не впасть в эйфорию автаркии, прибегает к отцовским и материнским ценностям, которые, в свою очередь, в этих новых или возобновленных эротических связях находят подтверждение своей подлинности.

Такова мучительная наука восстания братьев, в которой столь тесно слились изгнание и возвращение, ожидание и порыв, желание и отказ от убийства, долготерпение и нетерпеливость, что под ее воздействием родительские фигуры, так часто упоминаемые Фрейдом, теряют свою напыщенность, выспренность, галлюцинаторную ауру и обретают силу надежных, спокойных берегов, способных ограничить, уравновесить мозаику братских индивидуальностей, над которыми постоянно раздается грозное громыхание вечности.

К материнскому разуму

"Пусть однажды, - писал Фрейд, - разум восторжествует и, наконец, победит и рассеет иллюзию!" Он надеялся также, что "вечный Эрос" утвердится в борьбе, которую ведет со своим бессмертным противником - влечением к смерти, Танатосом. Эти редкие для Фрейда пожелания объединяются одной надеждой - на Разум и Эрос, мощные силы, борющиеся со своими извечными врагами - Иллюзией и Смертью. Эротический Разум или Рациональный Эрос - такими могут быть идеальные названия (и здесь остается элемент иллюзии!) антропологии Фрейда, но именно таким, согласно всему изложенному выше, является реальное воплощение его мысли.

Рациональность Фрейда, несомненно, лежит в области науки, что он сам подтверждает, рисуя картину трех решающих этапов познания, отмеченных тремя "научными" революциями. Их он описывает в краткой статье 1917 года "Трудность психоанализа": Коперник совершил переворот, установив, что Земля не является центром Вселенной; Дарвин - что человек не представляет собой особый вид в мире живого; и, наконец, Фрейд совершил свой переворот, показав, что "Я не является хозяином в собственном доме" и поведение человека определяется сексуальностью и бессознательными процессами. Эти три переворота, согласно Фрейду, придали значительное "смирение" нарциссизму человека, его антропоцентризму, желанию пользоваться особым, центральным положением в трех планах: космологическом, биологическом и психологическом. Таким образом, психоанализ внес свой вклад в многовековые усилия науки по развенчанию "нарциссической иллюзии" человека.

В этом - настоятельная цель и постоянные усилия психоанализа, старающегося бороться с иллюзией везде, где она проявляется в победном или скрытом виде, Фрейд показывает, что принцип иллюзии действует повсюду, постоянно; он даже отваживается предположить, что этот принцип служит составной частью самой реальности, которой удается освободиться от него только в результате особо настойчивых попыток, хотя при этом она никогда не может быть уверена в себе. Психоанализ активно обсуждает тему нереального в человеке. Принцип иллюзии пронизывает всю область психики с ее фантазиями, галлюцинациями, воспоминаниями, снами, образами, удовольствиями, желаниями и всем прочим - так же, как и область антропологии с ее Деспотами, Вождями, Вожаками, Массами, Богами, Институтами, Государством, Властью, Идеологией и т.д. Заимствуя образ, предложенный Максом Шуром, можно сказать, что Фрейд, подобно библейскому Иакову, "никогда не отказывался от "борьбы с ангелом"" - ангелом Иллюзии.

В религии он увидел триумф принципа иллюзии и предназначил ей самые жестокие удары. Можно вспомнить, к примеру, о выводах, которые он делает в работе "Трудности цивилизации": "Религия наносит ущерб процессам адаптации и селекции, представляя всем единые способы достижения счастья и иммунитет против страдания. Ее техника состоит в принижении значимости жизни и деформировании до бредового состояния картины реального мира - основой этих демаршей является ограничение разумного подхода. Этой ценой, силой закрепляя у своих сторонников психический инфантилизм и заставляя их подчиниться коллективной мании, религии удается уберечь некоторое количество человеческих существ от индивидуального невроза, но этим все и ограничивается".

В "Будущем одной иллюзии" после нового утверждения: "Мы повторяем: религиозные доктрины все являются иллюзиями", встав на сторону рациональности и подчеркивая, что "как только речь заходит о религии, люди становятся способны на всякого рода неискренность и духовную низость", Фрейд ясно указывает на необычайно широкое распространение концепции иллюзии. Она постоянно присутствует в его работах, даже касающихся проблем сексуальности. "Не должны ли принципы, - пишет Фрейд, - регулирующие наши политические институты, квалифицироваться как иллюзии? Взаимоотношения между полами в нашей цивилизации, не нарушены ли они эротической иллюзией или целой серией эротических иллюзий? И в заключение своих "нигилистских" утверждений, которые он сам ставил в вину анархистам, Фрейд задает решающий вопрос: "А наше убеждение в возможности открыть что-то в окружающей нас действительности, пользуясь наблюдениями, размышлениями и научными методами, - имеет ли оно под собой какую-либо основу?"

В этом парадоксе отражается двойственность Фрейда: "нигилистским", он считает научный, рациональный подход важнейшим и эффективным методом анализа, пользуется им, чтобы довести до конца разоблачение иллюзии, но последняя в своем крайнем проявлении способна поколебать рациональность, лишить научное исследование его "основы". Эти два направления, две стороны мысли Фрейда, упрощая, можно назвать соответственно "позитивистским" и "нигилистским" или, шире, "научным" и "мистическим". Фрейду удается, и в этом - одна из наиболее странных, таинственных сторон его двойственной мысли, заставить их сосуществовать, тесно переплетаясь, служить взаимным ограничением и одновременно оплодотворять друг друга. Он позволяет почувствовать, обращаясь к некоторым мифическим или поэтическим образам, что существует некое место, лежащее не за пределами, а скорее между двумя моментами, двумя сторонами, где возможна их тайная и удивительная встреча.

Фрейд прекрасно использует метод разумного подхода во всей своей системе исследований, анализов и теоретических построений, что вписывается в признанную традицию философии Просвещения и научного эмпиризма. Этот метод соответствует ортодоксальному тяготению Фрейда к "фактам", "причинностям", сложным "доказательствам", тяготению, существующему наряду с "эластичностью" его мысли. Психоанализ служит поддержкой и дополнением строгим, узким, замкнутым на себе методам рационального анализа, свойственным некоторым естественным наукам и являющимся опорой социокультурной идеологии, тесно связанной с определенными формами власти - той власти, с которой сталкивается мысль Фрейда, стремящаяся исследовать "глубины" психики и значение субъективности. Таким образом, мысль Фрейда, постоянно основываясь на фактах и рациональности, преодолевает их и идет дальше, или, говоря другими словами, его "эластичная" мысль обретает свое главное выражение за пределами слишком доказательной рациональности, ведет нас за собой к крайностям.

Частое обращение к эротическим силам, включая и связанные с ними иллюзии, позволило мысли Фрейда обрести подвижность, блистательность, придало ей, по его словам, "внутренний эротический импульс", ограничивший, выделивший внутри рациональности некоторое внутреннее пространство. Это основа разума, где среди прочих возникают образы Эроса и Смерти - сущности, отвечающие материнской теме и постоянно присутствующие в работах Фрейда. Они заставляют предполагать, что все направления мысли Фрейда ведут к Матерям - и одновременно последние служат ее источником! Стоит вспомнить о либидо маленького Фрейда, повернувшемся к матери. (Он считал себя "любимым сыном", и ее любовь стала постоянным источником его отваги.) О Матерях культуры, несущих на своих широких плечах пьесы Шекспира или поэмы Гете; о мифологических Матерях (их пластические воплощения Фрейд мог ежедневно наблюдать в своем кабинете), питающих манию в "Градиве" или воспоминания Леонардо да Винчи; и о еще более далеких, скрытых в тумане филогенеза, антропологических Матерях, чей первичный эротический акт защищающей нежности обеспечил рождение человеческого общества...

Настойчиво присутствующие и одновременно отсутствующие, ускользающие образы Матерей увлекают нас в океанические глубины. Как сказано в хорошо знакомых Фрейду стихах Гете, "вечная женственность ведет нас к вершинам". Но в двух случаях материнская тема послужила растворению, уходу в мистику; эта перспектива глубоко претила Фрейду, и от нее он предостерегал Юнга и Гроддека, которых считал слишком склонными к мистицизму.

Однако, если внимательнее присмотреться к его взаимоотношениям с двумя своими последователями, становится ясным, что позиция Фрейда относительно мистики далеко не так проста и негативна, как обычно полагают и как считал он сам. Письма, которыми обменивались Фрейд и Юнг, оставляют впечатление, что Фрейд, не осознавая того, пытался соперничать со своим швейцарским коллегой в области мистики, которую тот начал серьезно осваивать. В ноябре 1912 года он адресовал Юнгу такие строки: "Вы, по-видимому, разрешили загадку мистического, которое основывается на символическом использовании комплексов, вышедших из применения", сближая, таким образом, позицию Юнга со своей, в то время как Юнг, по его словам, был уже очень далек от Фрейда. Переписка с Гроддеком показывает, что он не боялся оказаться попутчиком своего друга и "великолепного аналитика" в путешествии через безграничную и беспокойную область Этого (данное понятие он заимствовал и сохранил, несмотря на то, что Это Гроддека наполнено живой созидательной энергией, мистическая окраска которой не вызывает сомнения). В свете сказанного неудивительно решительное утверждение Фрейда, сделанное им во время лондонского изгнания летом 1938 года: "Мистицизм - неясное самовосприятие Этого за пределами Я". Мистическая позиция, тесно связанная с понятием Это, свидетельствует, что здесь речь идет о важной для Фрейда теме, являющейся в его творчестве одной из центральных.

На основании приведенного афоризма можно предположить, что усилия Фрейда (начиная с очерка "По ту сторону принципа удовольствия" 1920 года, где его размышления опираются на длинную цитату из "Упанишад", и кончая исследованием "Я и Это" 1923 года, поставившим вопрос двойственности влечений Эроса и смерти) сконцентрировались главным образом на том, чтобы пролить "луч света" психоанализа на самовосприятие царства Этого, отличающееся отчетливым мистицизмом. Подчеркнем это необычное направление мысли Фрейда, проследив "Полет Упанишад над Зигмундом Фрейдом" - так называется наша небольшая статья, опубликованная в "Новом журнале по психоанализу", выводы которой мы приводим ниже: "Подспудное присутствие "Упанишад" доказывает наличие некой мистической сети, которая при всех сложных позитивистских и "научных" построениях отчетливо вырисовывается в тексте "По ту сторону..." (сам Фрейд отрицает это, когда пишет, что боится "создать впечатление мистической концепции"). Первичный гермафродитизм, бисексуальность, влечение к смерти, принцип Нирваны и, конечно, Эрос сливаются, составляя единый комплекс. Его светлая сторона, ясно выраженная, представляет собой рациональное отражение важных составляющих психологического аппарата и человеческой структуры, в то время как обратная сторона (темная или, можно сказать, освещенная скрытым светом) пронизана глухим, но сильным внутренним сиянием, символом и проводником которого являются "Упанишады".

Главная цель психоанализа - исследование сексуальности и Эроса средствами разума не могло не вызвать как бы обратного действия (слабое возвращение торможения) - эротизации самого разума, основанного ка структуре субъективного. Обращение Фрейда к области Этого мобилизует для новых и важнейших целей эротической рациональности - "само-восприятие Этого" - еще более глубокие, древние, утонченные образы, тесно связанные с первичным, безграничным, неясным это: такими возникают на наших глазах, выходят из работ Фрейда - Матери!

Матери сопровождают, ограждают движение вперед хрупкого эротического Разума, Рациональности, к которой направлены их "тайные порывы, вероятно, связанные с моим восточным, средиземноморским наследием" и на которую льется их скрытый, но сильный свет. И какой свет! Свет здешний и потусторонний - возникающий по ту сторону всех принципов: удовольствия. Я, реальности, иллюзии и т. д., - восточный, но и наверняка египетский. В этом колоритном определении можно увидеть цвет грандиозного приключения Фрейда, его внутренний свет, исходящий из двух мощных источников, составляющих основу его мысли: "Толкования сновидений" 1900 года - работы, заложившей начала и рассматриваемой Фрейдом в качестве египетской книги о снах, и "Моисея и монотеизма" - заключительной, завещательной книги, вышедшей в 1939 году - в год его смерти, где во весь рост встает фантастическая фигура Моисея-египтянина.

Особый мистический колорит мысли Фрейда, который мы называем "египетским", отдавая дань фантазии и особой ауре, окружающей его работы, тесно связан с субъективностью, с неповторимостью субъекта, индивидуума, с его автономией. Фрейд последовательно ведет нас - от самоанализа, достигающего своей кульминации в сновидениях, к самовосприятию, погружающемуся в Это, - ко все более глубоким уровням внутренней жизни, к утверждению Я, обретающему все большее значение. Никогда аналитическая рациональность не ставится под сомнение, не подвергается торможению в своем движении. Но разум расширяется, обогащается, живет в согласии со вселенной, которую он постоянно пытается осветить и в темноту которой продолжает погружаться.

Было бы иллюзией скрывать эту двойственность, и тяжелейшей задачей является попытка заставить двигаться вперед, бок о бок, в царстве "тьмы" Разум и Матерей. Но прежде чем уйти, Фрейд оставил нам способы мыслить, и среди них - понимание новых, великолепных связей. Он заставил нас услышать, говоря поэтическими словами Одена, "рациональный голос" с нежным ликом "анархической Афродиты", Анархической Матери. Своими работами он создал возрождающий образ Материнского Разума, который в мире, готовом вернуться к состоянию орды, воплощает надежду на возрождение братства.