Письма 1886 г.

Яуже в зрелом возрасте. Идет четвертый год нашей помолвки, а мы до сих пор точно не знаем, когда осуществится желанное событие, о котором мы так часто мечтали. Но как бы мы ни отдалялись от цели, мы все-таки не растеряли уверенности.

Очень хочу надеяться, что ближайший день рождения будет таким, каким ты его описываешь, что ты разбудишь меня поцелуем и мне уже не придется ждать от тебя письма.

Париж, понедельник, 18 января 1886 г., 11 часов ночи

Моя милая принцесса!

Вчера после службы я писал черновик одной аналитической работы. Сегодня получил наконец твое дорогое письмо. Спешу ответить тебе немедленно, иначе тебе придется долго ждать вестей от меня.

Вчера я почти час был у Шарко и получил у него еще около десяти страниц текста для перевода. Мне бы хотелось описать, как у него все это выглядело, - сейчас или позднее. Ранее я был, как и Рикетти, приглашен к нему после работы в четверг. Ты, конечно, представляешь себе мое волнение в сочетании с любопытством.

Белые перчатки и галстук, новая рубашка, стрижка (последних и все еще лишних волос) и так далее. Немного кокаина, чтобы в состоянии шевелить языком. Эта новость, конечно, должна широко распространиться в Гамбурге и Вене, и даже с таким преувеличением, что он поцеловал меня в лоб и так далее.

Ты видишь, мои дела идут совсем неплохо, и я совсем не собираюсь высмеивать твои планы на будущее. По-моему, хорошие планы.

Сердечно приветствую тебя. Мне хотелось бы быть твоим зубным врачом.

Твой Зигмунд.

Париж, 20 января 1886 г.

Моя любимая!

Я собрался писать тебе еще вчера в двенадцать часов ночи, однако не смог найти опички и вынужден был при лунном сиянии снять свои чудесные одежды и отправиться спать.

Итак, начнем все по порядку. В субботу Шарко обратился сначала к Рикетти и пригласил его во вторник, накануне отъезда. Тот сначала испуганно отказался от приглашения, но в конце концов согласился посвятить вечер званому обеду. Затем Шарко зашел ко мне и повторил свое приглашение на торжество. Я чувствовал себя глубоко счастливым в тот момент. Потом он назначил время в воскресенье, когда мы проведем деловые переговоры о моем переводе его трудов на немецкий. Поначалу я испытывал некоторую скованность в его доме. Но это еще не все, чем я хотел поделиться с тобою. Мне хочется тебе рассказать, как выглядит его рабочий кабинет. Он такой большой, как вся наша будущая квартира, и производит впечатление волшебного замка, в котором он гордо, с достоинством живет.

Его кабинет состоит из двух частей. Одна - большая часть - служит науке и предназначена для нее, меньшая часть располагает к уютному отдыху. Два искусных выступа в стене разделяют его кабинет на две части, Когда открываешь дверь, видишь сначала огромное трехстворчатое окно, выходящее в сад. Окно привлекает живописной росписью по стеклу. Вдоль стен значительное место занимает колоссальная библиотека в два яруса. На второй ярус ведут лестницы, расположенные по обе стороны. Слева у стены стоит огромный длинный стол с журналами и поставленными в ряд книгами. Столик поменьше с папками и рукописями как раз перед большим окном. Недалеко от двери направо окно в ярких витражах и перед ним письменный стол Шарко, уставленный книгами и рукописями, его кресло и множество стульев. В другой части кабинета камин, стол и шкафы с антикварными изделиями индийского и китайского происхождения. Стены увешаны гобеленами и картинами. Во всем красота и естественность. То, что я бегло увидел в других комнатах, - множество картин, гобеленов, ковров, забавных диковинных вещиц. Одним словом, музей, да и только.

После того как Шарко еще во вторник в первой половине дня напомнил о нашем ангажементе, мы все послеобеденное время были заняты приготовлением к нему. Рикетти, который отличается невероятной скупостью, позволил убедить себя своей жене, чтр вполне достаточны новые брюки и новая шляпа для этого визита. Можно, мол, и без фрака, в рединготе появиться в обществе. В итоге, в тот вечер он один-единственный был без фрака.

Мой туалет оказался безупречным, я заменил белый жилет прекрасным черным с застежками из Гамбурга. Фрак я впервые надел в тот вечер, а кроме того, купил себе новую рубашку, пару белых перчаток, поскольку выстиранные уже не так, как прежде, красивы. Затем я подровнял волосы в парикмахерской и решил подстричь на французский манер уже изрядно выросшую бороду. В общем, в тот день я израсходовал четырнадцать франков. Зато выглядел вполне прилично и производил, на мой взгляд, благоприятное впечатление, дабы не опоздать, приехали заблаговременно в экипаже, за который заплатили поровну. Рикетти страшно волновался, хотя его успех был гарантирован; я же держался совершенно спокойно с помощью маленькой дозы кокаина несмотря на то, что у меня были причины опасаться позора. Мы пришли на вечер первыми и должны были еще ждать, пока не появились хозяева. Тем временем мы любовались удивительными комнатами, Но вот вышли и хозяева, и сразу завязалась увлекательная беседа.

Месье и мадам Шарко, мадемуазель Жоан Шарко, месье Леон Шарко, молодой месье Доде, сын Альфонса Доде, профессор Бруардель, судебно-медицинский эксперт, умная, интеллигентная голова; месье Штраус, ассистент Пастера, широко известный своими исследованиями холеры, профессор Лепи из Леона, один из самых влиятельных французских клиницистов, маленький болезненный человек; месье Жиль де ля Турет, прежний ассистент Шарко, теперь - Бруарделя, настоящий уроженец южной Франции, почтенный член института, математик и астроном, заговоривший по-немецки, а затем оказывается, что он норвежец; позже пришел брат Шарко, г-н профессор Вульпи и другие господа, имен которых я не знаю, чем-то похожие друг на друга. Был еще итальянский художник Тоффано (Тоффано Эмиль (1888-1920) - итальянский художник, выставлялся в парижских салонах, картины его широко репродуцировались).

Ну, наверное, теперь тебе любопытно, как я вел себя в таком блестящем обществе? Весьма прилично: я обратился к профессору Лепи, чьи работы знал, и затеял длинную беседу с ним, затем со Штраусом и Жилем де ля Турет. Потом предложил чашку кофе мадемуазель Шар ко, позже выпил пиво, курил трубку и чувствовал себя очень комфортно, если бы не случилась одна неприятность. Я непринужденно общался с гостями и чувствовал себя превосходно, свободно беседуя с чужими людьми. Но тут вдруг профессор Лепи пригласил меня в Лион, где он работает, и я охотно бы согласился приехать, но тогда пришлось бы рассказывать о личных взаимоотношениях среди ученых Вены и сам поневоле окажешься в центре внимания. А Рикетти ухаживал именно за мадемуазель и мадам, и они пришли в восторг от него. Затем мадам поинтересовалась, какими языками я владею. Я ответил: немецким, английским, немного испанским и французским - совсем плохо. Мадам нашла, что французский я знаю в достаточной мере, и Шарко поддержал ее, хотя и сказал, что я не всегда моментально схватываю мысль собеседника. Я согласился, что действительно часто только спустя полминуты понимаю услышанное и сравнил это с подобием болезненного симптома табеса, сухотки спинного мозга, что вызвало сочувствие ко мне.

В известной мере я очень доволен своими достижениями или, по крайней мере, достижениями кокаина. В тот вечер я получил разрешение послушать курс профессора Бруарделя в морге и уже сегодня сделал это. Лекция была прекрасной, хотя ее предмет мало подходит для слабых нервов, поскольку это своеобразный рассказ о каком-либо трагическом событии, сопровождаемый "показом картинок", как писали в парижских газетах.

Может быть, тебя заинтересуют мои впечатления о мадам и мадемуазель Шарко. Мадам - маленького роста, кругленькая, оживленная, с белыми напудренными волосами, любезная, не очень изящной внешности. Богатство досталось ей по наследству, Шарко был совсем бедным, а ее отец владел бесчисленными миллионами. Мадемуазель Шарко совсем другая, тоже маленькая. Она являет собою полное и все-таки довольно забавное подобие своего гениального отца. И поэтому она столь интересна, что можно и не задумываться, красива ли она. Ей около двадцати лет, она естественна, общительна. Правда, я едва перекинулся с ней словечком, поскольку обращался к более старшим господам, но Рикетти уделил ей очень много внимания. Она понимает по-английски и по-немецки. Но благодаря тебе я уже не могу в кого-нибудь влюбиться. Иначе мог бы приключиться любрвный роман. Сильное искушение поддаться соблазну объяснимо и безопасно: ведь юная девушка похожа на мужчину, который вызывает восхищение. Можно было бы вдоволь посмеяться на сей счет, потому что тогда мой опыт любовных приключений стал бы богаче, но этого не произошло.

Впрочем, я хотел бы знать, последнее ли это приглашение. Думаю, что да, поскольку обязан этим в известной степени Рикетти.

Сердечно целую.

Твой Зигмунд.

Париж, вторник, 2 февраля 1886 г.

Любимое мое сокровище!

Ты пишешь так увлекательно и разумно, что я каждый раз с нетерпением жду, о чем ты еще расскажешь в следующем письме. Я знаю, тебя не надо благодарить за это. Твой стиль - это твоя натура. В последнее время я испытываю особое уважение к тебе, моя дорогая, особую доверительность.

У меня возникло одно желание, такое естественное для любого человека, - желание быть здоровым. Возможно, ты улыбнешься, прочтя это. Но в самом деле, сейчас я не совсем здоров. Заболевание неврастенией в легкой форме вызвано прежде всего усталостью. Причины этого заболевания - постоянные хлопоты, нервное напряжение, заботы ипереживания последних лет. Но все это исчезает словно по мановению волшебной палочки, когда ты со мной. Из этого факта следует, как я должен поступать дальше. Очень скоро мы будем навсегда вместе, и едва ли что-нибудь способно помешать такому решению. Когда мы поженимся, я буду стараться зарабатывать не менее трех тысяч гульденов в год. И тогда наконец не придется грустить и чувствовать себя несчастным и одиноким. И вот тогда-то, надеюсь, моя нервная система будет в полном порядке.

Меня очень порадовало, что ты напомнила мне историю, связанную с гонораром (Речь идет о невостребованном от одного из венских издателей гонораре Фрейда за перевод работ Шарко по неврологии). Я действительно поступил необдуманно и, конечно, попал впросак со своим благородством. Едва ли по этому поводу можно сказать что-нибудь иное, чем то, что говоришь ты, мря любимая. Действительно, мы еще молоды и пока не поздно извлекать уроки из жизненного опыта. Ответ на мое письмо книготорговцу я еще не получил. Признаться, мне было неловко писать тебе об этой истории. Но не мог сдержаться, так сильно я рассержен на него.

Что еще нового? Получил очень дружелюбное письмо от Оберштейнера. На его благосклонность, как ты его знаешь, я возлагаю некоторые надежды. Обер-штейнер написал о своих намерениях и сообщил, что в Вене в научных кругах немало конфликтов и даже скандалов. Не знаю, насколько он объективен. Лично я всегда помню тех крупных ученых, которые сделали для меня немало доброго и полезного. Вполне возможно, что духовная атмосфера в научных кругах не так уж плоха, как изображают некоторые. Но, вообще, предусмотрительность и осторожность не помешают. Оберштейнеру необходимы некоторые данные о статусе здешнего общества врачей. Собственно, это и послужило поводом для его письма. Вероятно, уже сегодня вечером я смогу добыть нужные ему сведения.

Сейчас шесть часов, а в полдесятого я приглашен к Шарко. Боюсь, что сегодня я буду неважным собеседником, Подготовка к сегодняшнему визиту, естественно, уже не такая, как в первый раз. Микродоза кокаина, которую я беру с собой, надеюсь, сделает меня разговорчивее. Подробнее об этом визите я напишу тебе потом, а пока хочу сказать, что полностью согласен с твоей критикой относительно моей персоны. Ты знаешь, как редко добродетель помогает в жизни, иногда она даже бывает источником всяческих несчастий. И напротив, мелкие недостатки и даже ошибки помогают найти путь к счастью.

То, что ты пишешь о натуре Бернайсов, по-моему, верно. Но у меня нет цричин сетовать на это. Склонности к преувеличениям, в чем ты так мило признаешься, я обязан своим счастьем, иначе мне никогда не хватило бы мужества завоевать тебя. Но ежели кто спросит меня: как бы я чувствовал себя, если бы моим переживаниям суждено было прерваться, то услышал бы, что вопреки всему - бедности, медленным успехам, малому везению, чрезмерной обидчивости, нервозности и заботам - я все-таки был счастлив. Исключительно благодаря надежде обладать тобою и уверенности, что я тоже любим. Я ведь всегда откровенен с тобою, не так ли? Я всегда стараюсь в любом человеке, в том числе и в женщине, разглядеть прежде всего лучшие стороны характера. Так же я отношусь и к людям другого поколения. Потому и пищу тебе так подробно, что итог наших взаимоотношений мне ридится только один: быть всегда вместе. Я так долго томился, что понял наконец, что не желаю ничего иного, как только обладать тобою. И ты необходима мне такая, какая есть.

...Неужели правда, что внешне я выгляжу симпатичным? Откровенно говоря, мне кажется, что во мне есть нечто необычное, может быть, даже странное. Это, наверное, потому, что в молодости я был слишком серьезен, а в зрелые годы неспокоен. Было время, когда во мне говорили только любознательность и честолюбие. Я часто обижался на то, что природа, видимо, была не очень благосклонна ко мне, наградив обликом гения. Часто она случайно и щедро раздаривает людям печать гения. С тех пор, давно, знаю, что я - не гений, и сам не понимаю, почему так хочется стать им. Быть может, я даже не очень одарен. Однако некоторые особенности моей личности, черты характера предопределили способность к работе. Так что мои успехи объясняются отнюдь не выдающимся интеллектом. Но я уверен, что такое сочетание свойств и качеств весьма плодотворно для медленного восхождения к истине. При благоприятных обстоятельствах я мог бы достигнуть даже больших результатов, чем Нотнагель, и возможно, достичь высот Шарко. Это не значит, что я стану таким, как они, поскольку нет ни благоприятных обстоятельств, ни духовной мощи и энергии гения. Как же я сейчас болтлив!

Я хотел сказать совсем иное. А именно: объяснить истоки моего кажущегося высокомерия и замкнутости, особенно здесь, на чужбине, в Париже. Плохие или просто обычные люди порой обращались со мной так, что вызывали обоснованную недоверчивость. Правда, я утешался тем, что с коллегами или подчиненными у меня складывались в основном хорошие отношения. Иное дело, когда приходилось общаться с людьми, у которых были какие-нибудь преимущества по сравнению со мной. Вывод, который я сделал, таков: нужно быть независимым и сильным, чтобы уметь противостоять жизненным невзгодам.

Еще в школе я всегда был среди самых дерзких оппозиционеров и неизменно выступал в защиту какой-нибудь радикальной идеи. Как правило, готов был сполна платить за это, идти до конца. Мне часто казалось, что я унаследовал дух бунтарства и всю ту страсть, с которой наши древние предки отстаивали свой Храм, свою веру. Я мог бы с радостью пожертвовать своей жизнью ради великой цели. Учителя часто ругали меня. Но когда выяснилось, что я первый ученик в классе и сверстники оказывают мне всеобщее уважение, то перестали жаловаться на меня родителям.

А знаешь, что сказал Брейер однажды вечером? Я был так растроган, что поделился с ним тайной нашей помолвки. О многом мы говорили с ним в тот вечер. Между прочим, он сказал, что несмотря на мою застенчивость и даже робость, внутренне я решительный и бескомпромиссный человек. Признаться, я всегда верил в это, только не осмеливался ни с кем беседовать на подобные темы. И кроме того, я не могу достаточно полно выразить себя в слове или в стихотворении. И поэтому приходится сдерживать эту раскаленную страсть. Наверное, это видно по мне. Вот такое глупое признание вырвалось у меня, дорогое мое сокровище. И собственно, без всякого повода, если не считать кокаина, который помогает мне расслабиться, выговориться. Но теперь я должен торопиться на званый обед. Завтра напишу тебе абсолютно правдиво, как провел вечер у Шарко. Ты каждый раз пишешь, что я интересный собеседник. Поэтому я напишу в Вену о Шарко то же самое, что и тебе. Правда всегда одна. Сердечно приветствую тебя.

Твой Зигмунд.

Париж, среда, 3 февраля 1886 г., полпервого ночи

Сокровище мое!

Слава Богу, что все уже в прошлом, и немедленно сообщаю тебе мои впечатления об этом вечере. В своих предположениях я оказался прав. В гостях можно было лопнуть от скуки, если бы не крохотная доза кокаина. Все время думал о тебе.

Теперь о визите к Шарко. На сей раз в его гостеприимном доме я встретил сорок или пятьдесят человек, которых раньше уже видел три или четыре раза. Знакомиться было не с кем. Каждый развлекался как мог. У меня, естественно, не было никаких дел. У других, вероятно, тоже, но они, по крайней мере, свободно беседовали друг с другом. Я говорил хуже, чем обычно. Никто не заботился обо мне из числа тех, кто мог бы проявить внимание. Я вежливо поклонился мадам. Видимо, она не ждала от меня ничего интересного и сразу же сообщила, что ее супруг находится в другой комнате. Старик почти не двигался, преимущественно сидел на своем стуле и выглядел очень усталым. Он не позволил мне начать беседу о больных. Это был единственный случай, когда я имел возможность конфиденциально беседовать с ним по широкому кругу вопросов.

Мадемуазель появилась в греческом костюме и была очень мила. Твоей ревности я не дам никакого повода, поскольку сразу сообщаю, что при входе мадемуазель подала мне руку и больше не проронила ни единого слова.

Когда вечер уже близился к концу, мы с Жилем де ля Турет вдруг завели разговор на политические темы. Он предсказывал яростную войну с Германией. Я высказывался в более миролюбивом духе, предположив, что и немцы, и австрийцы толком не знают, что думают в высших эшелонах власти. Вообще-то, подобные беседы действуют на меня мучительно и крайне неприятно по многим причинам. Но я решил вести себя сдержанно, подавить в себе проснувшийся германский дух.

В половине двенадцатого нас пригласили в столовую. Там было много напитков и кое-что съестное. Я выпил чашку шоколада. Не подумай, что я разочарован, от подобных приемов нельзя и ждать ничего другого. Я только твердо знаю, что мы с тобой ни в коем случае не будем устраивать такие торжества. Было просто невыразимо скучно. Но я часто с искренней благодарностью и признательностью вспоминаю о том первом вечере, проведенном в кругу семьи и коллег Шар ко.

А теперь спокойной ночи, мое сокровище. Сердечно приветствую тебя.

Твой Зигмунд.

Берлин, среда, 10 марта 1886 г.

Мое драгоценное сокровище!

Что за удивительные вещи рассказываешь ты мне, какие интересные письма пишешь ты! Принимаю твой милый подарок и сердечно благодарю за серебряную змейку. А твои замечания по поводу того, как встретили телеграмму, нахожу просто блестящими.

Сегодняшний день я позволил себе провести так же скучно, как и вчерашний. До сих пор никаких приключений, никакого блеска, а ведь все это было в Париже. Спокойная работа, и только. Правда, я волнуюсь из-за перевода, так как боюсь не успеть завершить его своевременно. Хотя, очевидно, мое беспокойство безосновательно.

Сегодня перед обедом я собрался с силами, чтобы пойти в Королевский музей, где бегло осмотрел античные черепки с искренним сожалением, что ничего не смыслю в этом. С грустью я вспомнил о Лувре, который намного великолепнее и богаче по содержанию.

Самым интересным в Королевском музее были, конечно, Пергамские развалины, отображение знаменитой борьбы богов с титанами. Чрезвычайно живые сцены. Можно ведь, как обычно говорит мой коллега доктор Тюрхейм, не всегда ощущать себя только врачом.

Но гораздо больше, чем древние камни, мне нравятся дети. Они такие маленькие и такие чистенькие. И они нравятся мне гораздо больше, чем взрослые больные. Эти бедняжки действительно привлекательны, ведь их маленькие головки еще ничем не затуманены. И когда они страдают, это меня трогает до глубины души. Я полагаю, что быстро привыкну к больным детям. Еще пара месяцев подготовки ничего не значат, но из этого вовсе не следует, что моя безумная храбрость уже исчерпана. Официальная Вена уклоняется от ответственности и притом более чем это можно считать допустимым. Я погрешу против собственных правил, которых строго придерживаюсь, и не буду мучить себя раздумьями о новой ситуации, пока не разберусь в ней по существу. К сожалению, я все еще ворошу прошлое. Нет, не буду ни о чем заботиться, пока своими Глазами не увижу отвратительную башню св. Стефана. Но теперь я окончу этот сюжет и очень прошу тебя быть ко мне снисходительней, ведь я не могу посвящать тебя во все тайны детских болезней. Доктора Багинского я уже не считаю столь выдающимся человеком, чтобы возникла острая потребность подробно писать о нем.

Украдкой считаю дни, но ты не должна знать, какое число я уже отсчитал.

С сердечным приветом и поцелуем.

Твой Зигмунд.

Берлин, пятница, 19 марта 1886 г.

Мое сладкое сокровище!

Совершенно ничего нового, я злюсь, что нахожусь здесь, а не в пути к тебе. Незваная гостья Л. (Л. - предположительно родственница Марты, визит которой в Берлин был объявлен заранее) пока не появилась, и я, говоря откровенно, опасаюсь ее внезапного приезда. Теперь я должен потеть еще одну неделю из-за нее. Но все-таки наступят прекрасные денечки, когда можно немного отдохнуть и расслабиться.

Я так трудолюбив, аккуратен, смел и рассудителен, что мне уже самому надоело быть таким примерным и потянуло действительно ко всяческим приключениям.

Что я тебе должен непременно сообщить, так это то, что получил письмо от Л. (Предположительно Лихтхейм, профессор, зять Хаммершлага) из Бреслау. Он просит посетить его свояченицу, которая и мне приходится дальней родственницей. Это я уже выполнил. Хотя, откровенно говоря, мне очень дорого время, ведь я никогда не получал так много радости от работы, как теперь.

О Шарко остались дорогие, возвышенные воспоминания, по яркости почти такие же, как после десятидневного посещения тебя. Действительно, я пережил нечто прекрасное, и никто у меня не сможет это отнять.

С коллегами поддерживаю отношения достаточно корректные. Более всего ценю чувство собственного достоинства и компетентность.

Жаль, что не смогу здесь остаться на так называемые каникулярные курсы, которые начнутся двадцать второго.

Ах, моя маленькая возлюбленная, ты совершаешь одну небольшую ошибку, потому что не хочешь никакой встречи. Теперь я, как никогда, чувствую себя способным быть счастливым и огромную потребность счастья. Я останусь на несколько недель еще здесь, затем позабочусь о квартире в Вене, и весной мы поженимся. А потом мы будем вместе осмысливать и использовать все ценное, что приобрел я в командировках за эти семь месяцев.

Жаль утрачивать прекрасные мечты. Мне досадно от того, что все поцелуи, которые я мог бы дарить и получать завтра и послезавтра, остались лишь в грезах. Но подожди, если ты и в эти два дня останешься такой неприступной, плохой, я задержусь на более длительное время. Ведь обратный билет в Гамбург можно получить и через пять дней. Хотя мои ближайшие планы разрушены, все равно не хочу смириться со своей участью.

Интересно, почему ты так сильно измучилась? От кого получен букет? И по какому поводу? Может быть, от Гуго Кадиша (Гуго Кадиш - прежний жених Марты, друг ее отца), решившего миролюбиво завершить старые отношения с тобой?

В угрожающем ожидании высокого визита (Фрейд шутливо отзывается о своей предстоящей поездке к Марте в Вандсбек в окрестности Гамбурга) ради формы я отпустил бороду на французский манер. Впрочем, мне здесь в общем и целом завидуют. Но теперь хочу подстричься и привести себя в порядок.

Правда, я отношусь с обоснованным недоверием ко всяким берлинским художествам, и в первую очередь к парикмахерам. В парикмахерской, что находится на улице Унтер ден Линден, где я расплачиваюсь рейхсмарками, парень, который выглядит как министр, относится ко мне очень плохо и своевольно.

В субботу или в воскресенье я с отчаяния пойду в театр. Заметьте лютого отчаяния. В субботу даже библиотека закрыта. Работа над переводом стала для меня чудесным воскресным удовольствием. Но я уже настолько поглупел, что не могу найти точные слова, наилучшим образом перевести придаточные предложения и затрудняюсь, что лучше звучит по-немецки, а что - по-французски.

"В моей Франции все же было прекраснее" (Фрейд неточно цитирует "Дон Карлоса" Шиллера) - вздыхал я, как Мария Стюарт, - среди невропатологов.

Мне кажется, я бы умер во время путешествия, если бы должен был ехать из Парижа сразу в Вену. Но теперь я так далеко от французской столицы, что и Вена меня радует. Особенно когда вспоминаю Деблинг, тот район города, где я занимался в своей любимой библиотеке, завершая работу.

Знаешь, в эти дни я предельно отчетливо осознал именно то, что нам необходимы тысяча или две тысячи гульденов. Если в Вене все пойдет на лад и будет складываться по-человечески, то придется идти к людям, которые способны платить с процентами. Ну, естественно, не к ростовщикам. Где найти хоть наполовину бескорыстных капиталистов, которые могут дать денег взаймы под обычные проценты без конфискации человеческой головы и рук? Это серьезная проблема. Надо подумать о том, что может произойти, когда спустя месяцы - не сейчас, мои скудные тысяча гульденов израсходуются. Ну, это, вероятно, равнозначно какому-нибудь перевороту, когда человек, у которого сейчас нет никаких средств, позднее получит несколько тысяч гульденов. Признаюсь, иногда испытываю ужасный страх перед будущим.

15 июня 1886 года я приду с векселем, срок которого истек, приду за тобой, если это не случится ранее. Ты ведь тоже довольно твердо придерживаешься таких же намерений и готова их осуществить, моя малышка? Именно это предстоящее событие - наша свадьба - сейчас для меня важнее всех достижений стремительного века.

Ответь устно в конце месяца твоему Зигмунду.

Вена, вторник, 6 мая 1886 г.

Моя дорогая девочка!

Сердечное спасибо за твое милое письмо и за посылку, о которой ты сообщила заранее. Ее содержание я знал так уверенно, будто бы сам присутствовал при покупке. Ты знаешь, что мне всегда хотелось иметь, и я знаю, что ты это знаешь. Хотя ты оправдываешь свой подарок, моя дорогая, но это излишне. Мне очень стыдно, что я стал твоим должником, вместо того, чтобы делать подарки тебе!

Я уже в зрелом возрасте. Идет четвертый год нашей помолвки, а мы до сих пор точно не знаем, когда осуществится желанное событие, о котором мы так часто мечтали. Но как бы мы ни отдалялись от цели, мы все-таки не растеряли уверенности.

Через несколько недель мои деньги кончатся (я уже не раз выходил из такого положения), и еще неизвестно, смогу ли я остаться в Вене. Очень хочу надеяться, что ближайший день рождения будет таким, каким ты его описываешь, что ты разбудишь меня поцелуем и мне уже не придется ждать от тебя письма. Мне было бы совершенно все равно, где это произойдет - в Австралии или где-нибудь еще. Но я не могу больше жить без тебя. Я способен перенести много забот, выдержать все трудности, если не буду одинок. Откровенно говоря, моя надежда удержаться в Вене очень мала.

Продолжаю писать тебе вечером, мое сокровище. У меня в кабинете два старых пациента от Брейера и больше никого. Я взял себе за правило принимать пять человек в кабинете. Причем двух - на электролечение, одного обязательно бесплатно, какого-нибудь бродягу.

...Дома от праздновали мой день рождения очень тепло. Паули и Долфи расцеловали меня и подарили красивый букет, а мама приготовила мое любимое сладкое печенье. Роза подарила красивые бумажные рамки для письменного стола, а Минна - большую картину. Получил письменные поздравления от Вилленца, Шанна, Киненбергера и дяди Элиаса. Дома меня чествовали, как короля. Я очень благодарен всем за внимание, так что даже немного устал, и сейчас иду спать.

Работа в лаборатории доставляет мне много удовольствия. Правда, времени не хватает. Но у меня возникла одна терапевтическая идея, которую в ближайшее время нужно осуществить. Неясно, однако, окажется ли она столь же плодотворной, как та, о которой я писал в журнале "Кока".

Спокойной ночи, моя девочка.

Твой Зигмунд. Маме и Минне я завтра напишу специально.

Вена, 13 мая 1886 г.

Мое любимое сокровище!

Не могу больше писать в кабинете, там слишком жарко. У меня здесь толпится много людей, и я едва выдерживаю такое сильное напряжение до трех часов. Заработок не так уж велик, но больных, которых я лечу, очень много. А это требует прежде всего времени и внимания.

Фрау профессор М., доставлявшая мне много хлопот своим ишиазом, почти поправилась. Кроме нее раз в неделю приходят лечиться два полицейских чиновника. Сегодня, например, я заработал восемь гульденов, да еще пять гульденов прислала фрау доктор К., получившая у меня, по рекомендации Брейера, все, чем можно помочь ее мужу. По моим наблюдениям, заработок и деятельность врача не всегда соответствуют друг другу. Иногда получаешь деньги почти даром, а мучиться за ничтожные гроши приходится где-либо в другом месте. Например, пришел ко мне позавчера один американский врач, у которого обнаружилось серьезное нервное заболевание. Этот сложный случай меня так заинтересовал, что я взялся без всякой платы лечить его. Толчком к заболеванию послужили разнообразные осложнения в его взаимоотношениях с одной прекрасной дамой. Эту даму я тоже лечу. Из-за нее завтра иду к профессору гинекологии Хробаку.

Поверь, я слишком устал, чтобы подробно описывать тебе вещи столь деликатного свойства. Но скажу откровенно, мне стало жутко, когда во время визита этой дамы вдруг дважды упал твой портрет, который обычно стоял на моем письменном столе. Я не хотел бы впредь встречаться с подобными случайностями. Если это - некое предостережение, то я нисколько не нуждаюсь в нем.

Врач должен экономить деньги. Я берегу каждый гульден. Вчера пришлось отправиться к одному заболевшему знакомому на Штатгутгассе, конечно, никаких денег за лечение я не взял. Но потерял два часа, так как не мог поймать такси, чтоб добраться домой. Сегодня вновь повторилась та же история. А когда, усталый, я пришел домой, то вскоре надо было торопиться на прием больных. Конечно, я взял такси. Обошлось недешево: та сумма, которую скопил в течение трех дней на ужин, ушла на транспортные расходы.

Во вторник выступил с докладом о гипнотизме в Психологическом клубе. Встретили хорошо и даже аплодировали. Сегодня я объявил заранее, что тот же самый доклад состоится через четырнадцать дней в Объединении психиатров, а в Обществе врачей в ближайшие три недели я выступлю с другим сообщением о моей парижской стажировке.

Борьба с официальной Веной продолжается как нельзя лучше, и если бы ты была здесь, я мог бы, поцеловав тебя, сказать, что не потерял надежду назвать тебя через шесть месяцев своей женой.

Надеюсь, мне выделят еще один кабинет для приема бесплатных пациентов и для более эффективного электролечения. Насколько я могу судить по некоторым признакам, мои позиции в этом плане достаточно сильные.

Спокойной ночи, мое дорогое сокровище.

Твой Зигмунд.

Что ты думаешь о нашем коллективном подарке для мамы?