Ассоциативная психология в середине XIX в.

Процесс консолидации психологии в самостоятельную науку шел не только в недрах физиологических исследований, но и в области философской: в главной теории психической деятельности- ассоциативной. Наиболее видными представителями этого направления являлись английские философы Джон Стюарт Милль (1806-1873), Александр Бэн (1818-1903) и Герберт Спенсер (1820-1903).

Д. С. Милль был сыном Джемса Милля. Оба Милля были сторонниками использования в "ментальной философии" (область психологического познания по тогдашней английской терминологии) методов естественных наук. Милль-старший говорил об "интеллектуальной физике", Милль-младший - о "ментальной химии", сравнивая расчленение сознания на предполагаемые исходные элементы с процедурами быстро развивавшейся в тот период химии. Аналогия с химией позволила объяснить возможность появления умственных продуктов,, ничем не напоминающих свои исходные сенсорные компоненты. Синтез этих компонентов дает, как и в химических реакциях, качественно новые результаты. По свидетельству Вудворта, "Психическая химия" объясняла, почему многие ощущения, такие, например, как звук скрипки или так называемый вкус апельсина (который является в действительности в значительной степени запахом), воспринимаются в виде простых и единых, хотя они обусловлены сложными стимулами, подобно тому как вода представляется столь же простой и единой, как и кислород и водород, из которых она состоит" (15, 7). Это воззрение существенно повлияло на программу работы первых психологических лабораторий. Предполагалось, что путем экспериментального анализа удастся вычленить "атомы" oсознания и получить в психологии нечто подобное менделеевской таблице.

Принимая за исходное начало всех порождений человеческой культуры работу индивидуального сознания, Д. С. Милль выступил как сторонник направления, которое получило имя психологизма. Экономика, политика, мораль, право, воспитание и другие рассматривались в качестве эффектов действия психологических законов. Ассоциация трактовалась как ключ ко всем человеческим феноменам и проблемам. Однако наибольшее влияние на психологию оказала не идея Милля о "ментальной химии", а его "Логика", первое же издание которой (1843) принесло автору всеевропейскую славу. Это произведение расценивается как одно из наиболее значительных явлений oфилософской мысли прошлого века в силу того, что выдвинуло на передний план проблемы методологии научного исследования. "Если историк науки в девятнадцатом столетии должен был бы назвать философский труд, который в середине этого столетия и вскоре после этого имел влияние, он несомненно отдал бы пальму первенства "Логике" Милля. Этот труд... был впервые рекомендован Либихом немецкому ученому миру, в то время мало интересовавшемуся философией, и к нему часто обращались, когда приходилось обсуждать философские вопросы. Так, работы Гельмгольца решающим образом развивались под знаком миллевской логики" (9, 375).

Вопреки психологизму Д. С. Милль выводил в "Логике" познавательную работу человеческого ума не из "великого закона ассоциации идей", а из своеобразия логических структур. Именно эти надындивидуальные структуры выступали в качестве регулятора процессов в индивидуальном сознании. Под влиянием "Логики" Милля возникает концепция "бессознательных умозаключений" Гельмгольца, в которой чувственный образ предмета (прежде всего его пространственный образ) рассматривался как продукт деятельности механизма, соединяющего (непроизвольно, бессознательно) ощущения по правилам, подобным правилам логического вывода. Эта концепция стала в свою очередь отправной для "Элементов мысли" И. М. Сеченова.

Не логическое объяснялось субъективно-психологическим, но, напротив, порядок и связь идей ставились в зависимость от законов уже не механики и не индивидуальной психологии, а логики. В этом плане становится очевидным, что установка, охарактеризованная выше как психологизм, при всей ее исторической ограниченности содержала позитивный момент.

Важно было не то, что сознание рассматривалось сквозь призму ассоциативной схемы (здесь Милль не был оригинален), но то, что оно в его конкретном психологическом функционировании ставилось в зависимость от логики. Сближение логики с психологией и дало тот междисциплинарный синтез, о продуктивности которого свидетельствовали учения Гельмгольца и Сеченова.

Такое сближение произошло только потому, что вопреки традиции Милль не ограничился трактовкой логики как философской дисциплины, а поставил вопрос, как реализуется логическое в субъективном мире индивида. Его "Логика" опровергала априоризм и последовательно отстаивала постулат о том, что единственным источником познания служит опыт. Из этого следовало, что психология должна стать опытной наукой.

Аргументация Милля сводилась к двум тезисам: имеются законы ума, отличающиеся от законов материи, но сходные с ними в отношении однообразия, повторяемости, необходимости следования одного явления за другим; эти законы могут быть открыты с помощью опытных методов - наблюдения и эксперимента. Ставя вопрос о создании особой эмпирической "науки об уме", Д. С. Милль отражал назревшую историческую потребность. Его концепция была попыткой теоретически осмыслить реальные процессы, совершавшиеся в практике научного исследования, где все явственнее выступала роль психики как особой детерминанты жизнедеятельности.

Однако Милль, говоря о необходимости сблизить психологию с естествознанием, решительно противопоставлял феномены сознания материальным процессам и по сущности, и по познаваемости. Он подчеркивал, что именно строгие принципы логики побуждают его настаивать на этом. Стремление построить теорию ума на данных физиологии проистекает, по его мнению,. из грубой логической ошибки. "Я не постесняюсь утверждать, что, какой бы несовершенной ни была бы наука об уме, она находится на значительно более продвинутом уровне, чем та часть физиологии, которая ей соответствует, и отбрасывать первую ради второй представляется мне нарушением истинных правил индуктивной философии, нарушением, которое должно вести и в действительности ведет к ошибочным выводам в одной из самых важных областей науки о человеческой природе" (11, 439). Милль вовсе не отрицал того, что "законы ума могут быть производными от законов животной жизни", что "влияние физиологических состояний или физиологических изменений на психические является одним из наиболее важных разделов психологических исследований" (11, 439). Но вместе с тем "нельзя предполагать, что последовательности, которые существуют среди психических феноменов, могут быть выведены из физиологических законов нашей нервной организации. Все реальное знание о них в течение длительного времени, если не всегда, следует продолжать искать в прямом изучении путем наблюдения и опыта психической последовательности самой по себе" (11, 438).

Но какой смысл могло иметь "прямое изучение психической последовательности" (т. е. последовательной, закономерной смены одного феномена сознания другим), кроме ее анализа путем самонаблюдения? По своей форме, по внешнему подобию методы наблюдения и эксперимента, за применение которых в психологии ратовал Д. С. Милль, походили на естественнонаучные. По содержанию же своему они лишались естественнонаучного смысла. Ведь в качестве объекта их приложения выступали феномены, чуждые всему внешнему.

Взгляды Милля оказали серьезное влияние на первых теоретиков западноевропейской экспериментальной психологии, в частности Вундта, воспринявшего у Милля идею о том, что психология - это наука, которая, используя наблюдение и эксперимент, изучает имманентные законы сознания.

В отличие от Д. С. Милля Александр Бэн в своих двух главных трудах, пользовавшихся на протяжении многих лет широкой популярностью, - "Ощущения и интеллект" (1855) и "Эмоции и воля" (1859) последовательно проводил курс на сближение психологии с физиологией. Он особое внимание уделял тем уровням психической деятельности, связь которых с телесным устройством очевидна, а зависимость от сознания минимальна: рефлексам, навыкам и инстинктам. Не случайно, подготавливая проект новой медицинской психологии, базирующейся на исследовании нервной деятельности, Сеченов писал: "Для медиков нужна психол[огия] с физиологическим] направлен[ием], вроде, напр[имер], сочин[нения] Бэна" (3, 245).

Перенося акцент с внутренних состояний сознания на двигательную, объективно наблюдаемую активность организма, Бэн вновь сталкивался с древней дихотомией непосредственных (рефлекторных) и произвольных (зависящих только от самого субъекта) действий. Рефлекс в то время мыслился как стереотипная детерминация двигательного ответа внешним раздражителям и потому, как мы видели, был недостаточен, чтобы объяснить гибкость, вариативность поведения. Понятие о произвольном действии, к которому обращались с целью объяснить эту вариативность, не имело за собой серьезных причинных оснований. Указание на "волю" или "хотение" как конечную причину действия не могло устроить тех, кто искал совместимое с научными стандартами объяснение.

Бэн в поисках выхода из ловушки, созданной дихотомией рефлекторного - произвольного, выдвинул представление о "пробах и ошибках" как особом принципе организации поведения. Между "чисто" рефлекторным и "чисто" произвольным имеется обширный спектр действий, благодаря которому постепенно, шаг за шагом, иногда дорогой ценой достигается искомая цель. Концепцию "проб и ошибок" ожидало большое будущее. Этому правилу, предполагал он, подчиняется не только внешнедвигательная, но и внутреннемыслительная активность. Так, процесс мышления может рассматриваться как отбор правильной (соответствующей искомой цели) комбинации слов, который производится по тому же принципу, что и отбор нужных движений при обучении плаванию и другим двигательным навыкам. "Во всех трудных операциях, которые совершаются ради намерения или цели, правило "проба и ошибка" является главным и конечным прибежищем" (6,574).

Понятие о "пробах и ошибках" сложилось первоначально в теории вероятностей. Оно несомненно составляло одну из существенных предпосылок учения Дарвина, запечатлевшего общебиологическую вероятностную закономерность, хотя он и не говорил о его значении в своих теоретических высказываниях. У Дарвина "пробует и ошибается" природа, элиминирующая "ошибки" благодаря естественному отбору. Но принцип вариативного регулирования действует и в поведении отдельной особи, где на его основе отбираются адекватные внешним условиям двигательные ответы. Построение этих ответов Бэн отнес к особой разновидности ассоциации, по его терминологии - "конструктивной ассоциации". К творческим моментам психической деятельности (служившей камнем преткновения для "жесткой" механистической схемы) обращались и прежние ассоцианисты. В их объяснениях творческое начало человеческой психики выступало как имманентное свойство сознания, придающее ему уникальность, "бесподобность", несопоставимость ни с чем внешним. Правда, Браун говорил о "спонтанной химии". Д. С. Милль - о "ментальной химии", да и его отец Джемс Милль, как отмечает историк Бретт, "кокетничал с химией" (7, 204).

Реальная смысловая нагрузка слова "химия" в их концепциях сводилась к идее возникновения из простейших психических элементов качественно новых продуктов. Никакими дополнительными возможностями причинного объяснения своих явлений психология не обогащалась. Напротив, поскольку "химия" противопоставлялась "механике", утрачивались приобретения, связанные с внедрением в психологию почерпнутых в физике приемов детерминистского анализа. Ведь именно благодаря механике Галилея, Декарта, Ньютона понятие об ассоциации приобрело строго причинное значение, вытеснив душу и рефлексию из разряда главных объяснительных принципов.

Бэна не устраивало "кокетство с химией". Объясняя "конструктивные ассоциации" не "спонтанной химией сознания", а "пробами и ошибками", он вводил в психологию вероятностный принцип объяснения явлений, утвердившийся в биологии. Тем самым деятельность сознания сближалась с деятельностью организма. Закономерности, присущие всей органической природе, оказывались также и закономерностями "внутреннего мира". Таков объективный, категориальный смысл нововведений Бэна. Они были симптомами назревавших изменений.

Все более насущной становилась потребность в том, чтобы сомкнуть психологию с учением о биологической эволюции. Первой попыткой удовлетворить эту потребность явились "Основы психологии" Герберта Спенсера. Они сыграли важную роль в преобразовании психологии на основе учения о биологической адаптации. Первое издание этой книги осталось незамеченным. И не удивительно, ибо на первый взгляд она представляла очередной трактат в защиту ассоциативной психологии. Утверждалось, что развитие интеллекта в огромной степени зависит от закона, который гласит: когда два психических состояния следуют одно непосредственно вслед за другим, то при воспроизведении первого имеется тенденция к тому, чтобы второе непременно последовало за ним.

То, что ассоциация оказалась у Спенсера поставленной в зависимость от факторов, неведомых прежней ассоциативной психологии, внимания не привлекло. Это стало ясно лишь тогда, когда в мире идей разыгралась буря, вызванная дарвиновским учением. Спенсер сразу же оказался одним из апостолов теории эволюции. И второе издание двухтомных "Основ..." (1870-1872) принесло автору славу создателя эволюционистской психологии.

Понятие об эволюции может быть истолковано очень широко, если под ним подразумевать всякое развитие. Именно таким и мыслил его Спенсер. Все существующее, согласно его философии, определяется общей формулой: от неопределенной несвязной гомогенности к определенной связной гетерогенности. Но не это универсальное положение само по себе, а соединение психологических задач с истинами новой эволюционной биологии позволило Спенсеру разработать план преобразования психологии.

Жизнь, согласно Спенсеру, есть "непрерывное приспособление внутренних отношений к внешним". С этой точки зрения должен рассматриваться и психический процесс как разновидность жизненного. Сознание тем самым анализировалось в плане биологической адаптации. Его существование и развитие не может иметь иного смысла, кроме приспособительного. Если бы оно не служило этой цели, не способствовало борьбе за жизнь, его появление и развитие было бы чудом. Естественный отбор создает его с неумолимой необходимостью, и оно служит одним из орудий выживания.

Во всех предшествующих вариантах ассоциативной психологии, начиная от Аристотеля, поиск зависимости связей в сознании от материального субстрата был направлен на процессы, происходящие в организме. Исследователи, исходившие из идеи о неотделимости психического от телесного, не видели иной возможности причинно объяснить порядок явлений в сознании, кроме обращения к порядку явлений в нервной системе, будь то животные духи, вибрации, сочетания фибров или нервных клеток.

Спенсер взял курс на анализ фактов сознания в их корреляции не с внутрителесными (нервными), а с внешними по отношению к организму связями, т. е. связями во внешней среде. По Спенсеру, "психологию отличает от других наук, на которых она базируется, то, что каждое из ее положений охватывает в одно и то же время как связанные между собой внутренние явления, так и связанные между собой внешние явления, к которым они относятся" (14, 132). Соотношение между внутренними явлениями - предмет физиологии, между внешними - других наук. Предмет психологии "не есть отношение между внутренними явлениями, не есть также соотношение между внешними явлениями, но есть отношение между этими двумя отношениями" (14, 132).

Трудно переоценить значительность такого поворота в понимании предмета психологии. К нему относилось теперь взаимодействие организма со средой, а не внутренние бессубстратные процессы, определяющий признак которых - переживаемость субъектом. Однако у Спенсера методология позитивизма нейтрализовала этот важный вывод. Объективная психология, согласно его мнению, не может существовать как таковая, не заимствуя свои данные у субъективной психологии, орудие которой - "заглядывающее внутрь себя сознание". Тем самым вопреки новой биологической ориентации утверждался приоритет древней интроспекции.

Стержнем ассоциативной концепции являлся закон частоты, гласивший, что упрочение связи есть функция ее повторения. Спенсер распространил его на филогенез. Тем самым индивидуальное сознание ставилось в определяющую зависимость от родового. Проблема опытного и внеопытного получала новое решение. Сознание отдельной особи не "чистый лист". Оно полно предуготованных ассоциаций и форм, попавших туда в силу действия великого закона наследственности.

Биологическая теория наследования приобретенных признаков распространялась на психическую жизнь как проявление органической. Отсюда и последовали все те выводы, которые придали идеям Спенсера, воспевавшего безграничный прогресс, реакционную направленность. Он утверждал, что в силу закона наследственности европеец наследует от двадцати до тридцати кубических дюймов мозга - больше, чем неевропеец. Иначе говоря, поработителям народов колониальных стран приписывалось особое устройство мозга, якобы придающее им интеллектуальное превосходство над этими народами. Этот реакционный в идеологическом плане вывод имел гносеологической предпосылкой ложное понимание детерминации психических актов. На протяжении всей истории психологии острые коллизии порождались невозможностью вывести усваиваемые каждым отдельным индивидом интеллектуальные богатства из его психофизиологической организации. Теория Спенсера была еще одной неудачной попыткой такого рода, хотя индивид и трактовался в ней как аккумулятор опыта расы.

Чем же в таком случае объяснить влияние "Основ психологии" Спенсера на натуралистов и философов различных направлений - как материалистических, так и идеалистических? Среди них мы встречаем имена Сеченова, Джемса, Павлова, Торндайка. По оценке Сеченова, учение Спенсера "представляет первую серьезную и систематически проведенную попытку объяснить психическую жизнь не только со стороны ее содержания, но и со стороны прогрессивного развития, из общих начал органической эволюции" (5, 419). У Спенсера психические явления выступили как различные формы приспособления организма к среде. Это был шаг вперед из "поля сознания" в "поле поведения".

Ассоциативная концепция претерпевала коренные преобразования. Их смысл соответствовал тому, что совершалось в физиологии органов чувств, психофизике, исследованиях времени реакции. В физиологии органов чувств знаковая теория ощущений Гельмгольца приобрела небывалую популярность в силу того, что представляла попытку объяснить, каким образом возникающие в организме (внутренние) сенсорные эффекты позволяют различать окружающие предметы и успешно действовать по отношению к ним. В психофизике изучалась зависимость феноменов сознания ощущений от внешних раздражителей. Время реакции измерялось по объективно фиксируемому двигательному ответу на внешний сигнал.

В отличие от "психической химии" Милля (мыслившейся как имманентный синтез атомов сознания) "пробы и ошибки" у Бэна означали реальные двигательные акты (в том числе речевые), у Спенсера психика в целом выступала уже как инструмент приспособления организма к среде обитания.

Таким образом, естественнонаучная мысль повсеместно соотносила внутреннее и внешнее, обнажала зависимость всего того, что считалось интимным и неотчуждаемым достоянием субъекта, от внешних, доступных объективному наблюдению факторов.