Психология как учение о происхождении психических деятельностей

В одной исторической работе читаем: "В 1874 г. молодой исследователь, стремившийся стать психологом нового стиля, сталкивался с двумя определенными альтернативами: либо "Основы физиологической психологии" Вундта, либо "Психология с эмпирической точки зрения" Брентано" (8, 65). Имелась и еще одна альтернатива, не известная ни историку, чьи слова мы процитировали, ни западноевропейским молодым людям, желавшим сделать научную карьеру в новой области. В 1873 г. были опубликованы "Психологические этюды" Сеченова, где предлагался новый план разработки психологии как объективной науки. В ее основе лежала материалистическая методология.

Сеченов вышел из помещичьей семьи (мать его была крестьянка). Он окончил в Петербурге военное Инженерное училище, получив высшее инженерно-техническое образование, а затем медицинский факультет Московского университета. На третьем курсе он увлекся психологией, считавшейся тогда философской дисциплиной, и эта, как он ее назвал, "московская страсть к философии" сыграла впоследствии важную роль в его творчестве. Окончив университет, он отправился в Германию в лаборатории Гельмгольца, Людвига, Дюбуа-Реймона и др. Вернувшись в 1860 г. на родину, Сеченов создал в петербургской Медико-хирургической академии первую русскую физиологическую школу, имевшую поначалу физико-химическое направление.

В России в тот период рушились старые экономические устои, противоборство классовых сил нашло выражение в ожесточенной полемике по всем коренным мировоззренческим вопросам. Среди них были вопросы, касающиеся природы человека, его организма и психических функций. Один из главных противников Чернышевского и Сеченова, философ-идеалист П. Д. Юркевич, писал: "В настоящее время физиология... довольно сильно определяет наши ежедневные суждения о жизни, ее явлениях и условиях" (3, 912). В противовес П. Д. Юркевичу и его сторонникам журнал "Современник" отстаивал последовательно материалистический взгляд на физиологические и психические явления. И. М. Сеченов был близок к революционно-демократической интеллигенции, к Чернышевскому, заключенному вскоре в Петропавловскую крепость и написавшему там роман "Что делать?". Ходили слухи, что прототипом одного из героев этого романа- доктора Кирсанова - Чернышевскому служил Сеченов. Эта версия недостоверна, однако философское родство Сеченова с Чернышевским бесспорно.

В накаленной атмосфере споров о душе И. М. Сеченов приступает к экспериментам над мозгом, в ходе которых открывает так называемые тормозные центры, т. е. локализованные в таламической области нервные центры, раздражение которых задерживает двигательную активность. Это было великое открытие. Оно не только начинало новую главу в физиологии головного мозга, но изменяло всю систему представлений о функциях этого органа. Оно ввело в физиологическое мышление понятие о торможении (прежде нервная физиология знала только один процесс - возбуждение), а с ним и обширный комплекс проблем нейродинамики, касающихся соотношений между торможением и возбуждением. Но то было позднее (Понятие о торможении получило широкий резонанс и в психологии, в частности в учениях о задержке реакций, вытеснении из сознания и др).

Для Сеченова в тот момент самым важным было доказать на опыте, что воля, веками считавшаяся исходящей от души силой, производится маленьким кусочком мозгового вещества. Ведь самый верный признак волевого поведения - умение противостоять раздражителям, задерживать нежелательные импульсы. И все эти признаки, как свидетельствовал эксперимент, зависят от центров в мозгу. Используя это открытие, Сеченов пишет для "Современника" свой первый психофизиологический трактат "Рефлексы головного мозга" (1863).

Идеи сеченовской статьи разошлись далеко по земле русской, какая-то купчиха в Красноярске спрашивала у ссыльного Пантелеева: правда ли, что в Петербурге профессор Сеченов доказывает, что души нет, а существуют одни только рефлексы? Слово "рефлекс" имело в ту пору единственный смысл: механическая реакция, подобная движению ножки лягушки при раздражении ее кислотой. Приравнять человека с его душой и свободной волей к этой лягушке (а именно на ней ставил Сеченов свои опыты) казалось кощунством.

Как мы знаем, традиционное понятие о рефлексе после его критики Пфлюгером и другими передовыми биологами было сильно расшатано. Тем не менее именно на нем Сеченов строил психологическую систему. Он смог отважиться на это лишь потому, что радикально преобразовал это понятие. Он набрасывает эскиз "мозговой машины", понимая под ней не простое передаточное устройство внешнего раздражителя на двигательные снаряды, а механизм, снабженный несколькими центральными придатками, от деятельности которых зависит конечный эффект внешнего импульса. Один придаток -это тормозной центр, который ставит барьер на пути импульса к исполнительным органам. Другой придаток усиливает движение. Он служит субстратом чувств, побуждений. Третий позволяет сохранять следы прежних воздействий. Это память "мозговой машины". И наконец, четвертый выполняет "предуведомительную роль", он улавливает и усиливает раздражители, с тем чтобы отреагировать на них прежде, чем они успеют нанести ущерб организму. Наделенная такими свойствами "машина" способна, по Сеченову, объяснить основные свойства человеческого поведения. В этот первоначальный эскиз впоследствии были внесены важные коррективы (В частности, мысль первоначально определялась Сеченовым как рефлекс, не имеющий двигательного завершения, как "две трети рефлекса". К сожалению, эта формула (не очень удачная, поскольку мышление описывалось только отрицательно, как "обрыв действия") приобрела большую популярность и затмила гораздо более содержательные и перспективные представления, высказанные Сеченовым в "Элементах мысли", где он определяет мысль уже как систему действий, строящихся по типу умозаключения ("бессознательного вывода")).

Но главное было сделано - намечен новый естественнонаучный способ объяснения психических актов, выступивших как действия "мозговой машины", а не бессубстратной души.

Сеченов стал кумиром целого поколения передовой русской интеллигенции не только потому, что в его трактате намечалась новая, созвучная материалистическому мировоззрению схема работы мозга, но и потому, что эта схема непосредственно соотносилась с жизненно важной для шестидесятников проблемой причинной обусловленности человеческого поведения. Социально-политическая программа революционно-демократического лагеря предполагала, что движение народных масс к раскрепощению должны возглавить "новые люди", свободные от гнета религиозно-христианской морали, непоколебимо преданные высшим нравственным идеалам.

Сеченов надеялся, что, руководствуясь научными представлениями о мозге, удастся "создать" людей-"рыцарей", как он их называл, людей, которые не могут не делать добро, которые совершают высоконравственные поступки с неотвратимостью зрачкового рефлекса на свет. Это была, говоря современным языком, "сциентистская" иллюзия. Но она отражала социальный смысл экспериментов Сеченова над мозгом.

После "Рефлексов головного мозга" Сеченов опубликовал "Физиологию нервной системы" (1866) и "Физиологию органов чувств" (1867). Работа по физиологии органов чувств непосредственно направляла мысль Сеченова в область психологии, где на рубеже 70-х годов, как уже отмечалось, происходили события, которые привели к утверждению независимости этой науки не только от философии, но и от физиологии.

Против Сеченова выступил профессор юрист К. Д. Кавелин, опубликовавший книгу под программным названием "Задачи психологии". Отвечая на книгу Кавелина, а также в статье "Кому и как разрабатывать психологию?" (1872) Сеченов наметил свой план построения психологии как опытной науки.

Он считал, что разработку психологии следует передать физиологам. Надо помнить, что это мнение относится к началу 70-х годов, когда психологов по профессии еще- не было и на решение психологических проблем претендовали исключительно философы.

Противники Сеченова истолковали его позицию так, будто он лишает психологию самостоятельности, превращает ее в придаток физиологии. Истинный же смысл его проекта состоял в том, чтобы построить новую психологию на тех началах, которыми руководствовались естествоиспытатели: на принципе детерминизма и объективном методе. Этим требованиям отвечает учение о рефлексе. Оно, согласно Сеченову, должно было стать основой для разработки понятия о психическом акте.

Это понятие Сеченов радикально преобразовал. Он назвал отождествление психики и сознания величайшим заблуждением. Тем самым в разряд заблуждений попали концепции Вундта и Брентано. Однако о бессознательной психике до Сеченова (и тем более до Фрейда) уже говорили Лейбниц, Гербарт, Шопенгауэр, Гельмгольц и др. Заслуга Сеченова заключалась не в том, что у него психическое простирается "далеко за пределы сознания", а в том, что он принципиально по-новому представил само психическое.

За основу своей программы Сеченов принял постулат о "родственности" психического и физиологического "по способу происхождения", т. е. по механизму совершения. Такая ориентация дает психологии ее основную аксиому, которую Сеченов сформулировал следующим образом: "Мысль о психическом акте, как процессе, движении, имеющем определенное начало, течение и конец, должна быть удержана как основная" (3, 251-252). Содержание же психологии составляет ряд учений "о происхождении (Следует помнить, что "происхождение" у Сеченова означало протекание процесса (как происходит процесс?), его совершение. В современном языке под этим термином понимается только генезис, возникновение) психических деятельностей" (2, 256). На первый взгляд это может показаться тривиальным. Ведь любой процесс имеет начало, течение и конец. Новаторскую суть сеченовской идеи раскрывает его разъяснение: указанная аксиома представляет собой "лишь дальнейшее развитие мысли о родстве психических и нервных актов" (2, 252). Начальные, производящие моменты нервных актов - это "физические или смешанные явления", завершаются эти акты движениями, целесообразными "в смысле доставления телу каких-нибудь польз".

Какова же, по Сеченову, архитектоника психического акта? Подобно нервному, психический акт имеет наряду с центральной фазой начальную и конечную, непосредственно соединяющие его с внешней средой. Триединый психический акт принципиально нерасщепим. Это своего рода монада. Стало быть, предметом психологического исследования как такового должен стать процесс, развертывающийся не в сознании (или в сфере бессознательного), а в объективной системе отношений, как мы бы сейчас сказали - процесс поведения (во времена Сеченова научного термина "поведение" еще не было).

Начальную фазу всего процесса составляют внешние влияния. Идея первичности внешних влияний является исходной для всех материалистических теорий. Из нее исходил и Сеченов. Но у него внешний импульс становится производящей причиной процесса, лишь превратившись в чувствование. Только в качестве чувствования он способен детерминировать целостный процесс, который завершается действием, обращенным на предметный мир.

Главными психическими элементами, по Сеченову, являются, таким образом, чувствование и действие, а принципом построения поведения - согласование действия с выполняющим сигнальную роль чувствованием. Для традиционной психологии чувствование - это процесс, или явление, сознания. Для Сеченова же это объективный феномен, регулирующий поведение безотносительно к тому, в какой форме он осознается субъектом и отображается системой самонаблюдения. Различение и управление- конституирующие признаки чувствования. "Чувствование всегда и везде имеет только два общих значения: оно служит орудием различения условий действия и руководителем соответственных этим условиям (т. е. целесообразных или приспособительных) действий" (2, 416). Очистив понятие о чувствовании от признака представленности в сознании субъекта, Сеченов трактует его как сигнал, точнее, как одну из разновидностей сигнала. Оно ставится в один ряд с другими автоматическими регуляторами, начиная от регуляторов в машинах (типа предохранительного клапана в паровиках Уатта). Регуляция осуществляется по типу обратной связи. Мозг получает сигналы не только от внешних предметов. К нему непрестанно поступает информация о результатах работы мышечной системы. В соответствии с этой информацией строится поведение. Без сигналов о произведенных эффектах оно не могло бы быть целесообразным. Это подтверждало, в частности, описанное Сеченовым поведение атактиков - больных с расстроенной мышечной чувствительностью. Он наблюдал их в клинике своего друга, знаменитого врача С. П. Боткина. Координация действий у этих больных нарушалась из-за того, что их мышцы не посылали сигналов обратной связи и поэтому больные не знали, правильно ли они решают двигательные задачи.

Психическое - один из уровней сигнальной регуляции поведения. Таков важнейший вывод Сеченова. Руководствуясь им, он поставил в "Элементах мысли" (1878) задачу "согласить Гельмгольца со Спенсером", т. е. объяснить развитие познавательной деятельности органов чувств, исходя из эволюционного учения, из принципа адаптации организма к внешней среде. Адаптация предполагает двигательную активность, органом которой служит мышца. Но мышца, по Сеченову, не только рабочий орган и не только орган, осведомляющий мозг о результатах действия. Она является также инструментом познания среды. Ее сигналы передают самую достоверную информацию о внешнем мире, его пространственно-временных координатах (Поэтому сеченовская трактовка мышечного чувства отличается от его трактовки как лроприоцептивного, утвердившейся в физиологии после Шеррингтона. Разделив все ощущения на три категории - экстероцептивные, интероцептивные и проприоцептивные (проприоцептивный - ощущающий самого себя), Шеррингтон обозначил последним термином ощущения, сигнализирующие о состоянии мышц, сухожилий и т. п. Мышечное чувство, согласно Сеченову, передает информацию о пространственно-временных свойствах внешней среды, воссоздавая контуры воспринимаемой субъектом картины мира). Производимые посредством мышцы операции сравнения, анализа, синтеза и являются теми "элементами мысли", из которых строится интеллектуальная деятельность.

Новаторский характер конкретно-научного анализа Сеченовым мышечной чувствительности определялся его философской позицией, твердой защитой материалистической теории познания. В начале 90-х годов он публикует серию статей ("Впечатления и действительность", "Предметная мысль и действительность" и др.), в которых выступает против субъективизма, превращающего чувственно познаваемый мир в мираж, созданный нашей нервно-психической организацией. Во втором издании "Элементов мысли" (1903) Сеченов подчеркивал, что к категории "недоступных органам чувств реальностей должны быть отнесены все акты сознания, какого бы порядка они ни были" (2,516).

Так завершилась напряженная полемика Сеченова со сторонниками субъективного метода. Явления сознания недоступны органам чувств. Но этот бесспорный факт приверженцы субъективной психологии превратили в краеугольный камень учения о "внутреннем зрении". Их аргументация гласила: поскольку психическое не воспринимается посредством органов чувств, должен существовать другой орган (или способ) его познания. Для Сеченова недоступность психических процессов непосредственному чувственному восприятию означала, что они, подобно таким реальностям внешнего мира, как движение Земли вокруг оси или Солнца, познаются только опосредованно.

В основу психологического познания Сеченов положил генетический метод - исследование развития сложных психических форм из элементарных. Высшие интеллектуальные и волевые действия выводились из общих начал рефлекторной теории, притом не умозрительно, но опираясь на факты. Какая же эмпирия имелась в распоряжении Сеченова? Ведь физиология, почти ничего не знавшая о головном мозге, не могла здесь ему помочь. Главный материал, которым оперировал Сеченов, - развитие поведения ребенка от простейших хватательных и глазодвигательных рефлексов до речемыслительных и нравственно-волевых актов. Картину эволюции поведения Сеченов воспроизводит, используя содержательные и детальные наблюдения за ребенком. "Сочинить" эти наблюдения он, конечно, не мог. Литература по психологии ребенка (работы Дарвина, Прейера и др.) появились лишь в конце 70-х - начале 80-х годов. Поэтому можно предположить, что он сам вел систематическое и целенаправленное изучение психического развития детей от младенчества до юношеского возраста. При этом Сеченов не только на десятилетие опередил исследователей по детской психологии, но и ввел в общую психологию, отправляясь от детской, новые объяснительные понятия, в частности принцип, который в дальнейшем был назван принципом интериоризации.

Сперва мысль (типа умозаключения) выражается в реальных действиях организма, в его прямых, открытых "жизненных встречах" с предметами окружающего мира (Ср. учение Гельмгольца о "бессознательных умозаключениях" глаза, т. е. о том, что движущийся, работающий глаз производит операции сопоставления предметов, констатирует их сходства и различия и т. д). Затем, пройдя эту школу, она "свертывается, становится внешне незаметной", но сразу же возникает при каждой новой встрече с этими предметами. Видимость ее бесплотности, бестелесности Сеченов объяснял тем, что производимые мышцами операции сравнения, анализа, синтеза не осознаются индивидом из-за слабости мышечных ощущений. Что касается воли и Я, то эти психические образования, согласно сеченовской трактовке, также результат интериоризации, но уже не отношений индивида к вещам, а его отношений к другим людям. "Ребенок делает тьму движений с чужого голоса, по приказанию матери или няньки; образы последних по необходимости должны представляться ему какими-то роковыми силами, вызывающими в нем действия, и раз это осознано, мерка переносится и на случаи действий, вытекающих из своих собственных, внутренних побуждений, причем эквивалентом приказывающей матери или няньки может быть только Я, а никак не смутное желание, не имеющее с матерью и нянькою ничего общего" (2, 305). По образцу людей, регулировавших своими командами его действия в первую пору жизни, ребенок выкраивает представление о самом себе как внутреннем центре, откуда исходят собственные команды. Так возникает иллюзорное представление о том, что первоисточником волевых актов является ничем не обусловленное Я.

В своей программе преобразования психологии в самостоятельную опытную науку Сеченов возлагал главные надежды на объективный метод - наблюдения за генезисом и эволюцией индивидуального поведения. Об экспериментальном методе в его программе речи не было (Архивные данные говорят о том, что в конце 60-х годов у Сеченова возник план "психологических опытов". Есть основания предполагать, что под "психологическими опытами" Сеченов имел в виду ассоциативный эксперимент, вскоре приобретший в психологических лабораториях огромную популярность). Между тем именно эксперимент сыграл решающую роль в становлении новой психологии, ее категориального строя. Сеченов не смог преобразовать свою теоретическую модель в экспериментальную программу. В этом заключалась слабая сторона его плана разработки психологии. Поисками экспериментальной программы занялись его последователи.

План разработки объективной психологии Сеченов выдвинул за 40 лет до так называемой бихевиористской революции, низвергшей сознание с пьедестала, на котором оно находилось в течение веков в качестве официального предмета психологического исследования. Сейчас зарубежные историки признают, что Сеченов первым произвел этот переворот.

Говоря о зарождении объективной психологии, американский историк Э. Боринг пишет: "Сеченов стал русским пионером рефлексологии... Мы должны, кроме того, помнить, что он был далеко впереди западноевропейской мысли в этом вопросе" (4, 636). Анализируя появление бихевиоризма, другой историк, Робек, полагает, что его главные идеи были заложены русскими. "Это действительно удивительно, - пишут другие американские историки, - что основная философская и методологическая позиция Сеченова почти идентична по своей объективности позиции Уотсона (родоначальника американского бихевиоризма. - М. Я.)" (6, 171). От американских историков, считающих сеченовскую программу первым вариантом бихевиоризма, ускользнул ее подлинно новаторский смысл.

Объективная психология представлялась Сеченову в отличие от бихевиористов совершенно иной наукой. Устранив из поведения психические регуляторы типа чувствований - сигналов (представляющих категорию образа), бихевиоризм оставил от действия связку "стимул-реакция". Но тем самым реальное действие оказалось деформированным. Из него выпал образ, в котором представлен предметный мир, определяющий посредством мотивов субъекта ориентацию и построение этого действия.

Последующий ход развития психологического знания показал смысл переворота, произведенного Сеченовым. Он состоял в радикальном перемещении отправного пункта анализа с непосредственно данных феноменов сознания, веками считавшихся для познающего ума первой реальностью, на объективное психически регулируемое поведение, познаваемое подобно другим явлениям науки только опосредованно.

Рассмотрев порознь три программы построения новой психологии, мы их сопоставим. Прежде всего следует обратить внимание на то, что Вундт, Брентано и Сеченов разрабатывали их независимо друг от друга, но одновременно. Это исторический факт, из которого следуют важные выводы.

Феномен одновременных открытий давно привлек внимание историков, социологов и науковедов. Гельмгольц, Майер и Джоуль почти одновременно открыли закон сохранения энергии, Белл и Мажанди - различие между функциями задних и передних корешков спинномозговых нервов и т. д. Социолог Мертон даже доказывает, что одновременность открытий - скорее правило, чем исключительное явление. Имеется объективный, независимый от творческих возможностей отдельных индивидов вектор движения познания. Мы часто пользуемся выражением "время созрело". Под этим, конечно, подразумевается не чисто календарное, но "событийное" время, т. е. концентрация в определенную эпоху событий, неотвратимо порождающих определенный эффект.

В начале 70-х годов прошлого века созрело время для приобретения психологией независимости. Требования времени и превратили конкретных индивидов в авторов различных программ. При всей неповторимости их предшествующего пути в науке, склада ума и т. д. они восприняли одну и ту же заявку истории - отграничить собственную область психологии, определить природу изучаемых ею явлений, ее предмет и методы.

Повсюду вспыхивали очаги конкретно-психологической работы. Изучались пороги ощущений, время реакции, механизмы восприятия, сенсорные регуляторы движений и многое другое, благодаря чему психическая реальность оказывалась доступной научно-эмпирическому анализу (а не только житейскому, эстетическому, философскому, религиозному, как в предшествующие века).

Научно-эмпирическое знание о психике предъявляло права на самостоятельность в самой практике исследовательской работы задолго до того, как сложились теоретические проекты консолидации этой области исследований в особую науку. Эти проекты не появились бы, если бы для этого не созрели предпосылки в научной атмосфере эпохи.

Вместе с тем содержание проектов расходилось с характером процессов в сфере тогдашней исследовательской практики: и у Вундта, трактовавшего психологию как науку о непосредственном опыте; и у Брентано, понимавшего под ней эмпирическое наблюдение за актами сознания; и у Сеченова, считавшего ее наукой о происхождении (совершении) психических деятельностей.

Такое рассогласование ставит ряд вопросов, ответить на которые нелегко. Если первые теоретики психологии (кроме Сеченова) понимали под ней науку о сознании, а в реальной исследовательской работе (объективная логика которой породила идеи этих теоретиков) изучалось нечто совсем иное, то не следует ли понимать столь странную историческую ситуацию в том смысле, что эмпирическая работа представляла добротную позитивную фиксацию фактов, успешности которой теоретические схемы могли лишь воспрепятствовать? Чем объяснить, что в этих схемах эмпирия отразилась столь превратно? Какие обстоятельства обусловили разительное несовпадение программ, если все они сложились в ответ на одни и те же запросы развития психологического познания?

Как бы ни оценивались эти программы, как бы ни интерпретировалось соотношение эмпирического и теоретического, реального и программного, историческим фактом является то, что в последней четверти прошлого века психология утвердилась в качестве самостоятельной науки. Этого бы не произошло, если бы она не имела собственного предмета и адекватных ему методов. Но тогда каковым является этот предмет в действительности?

Попытаемся дать хотя бы предварительные ответы на вопросы, столь важные для понимания становления психологии. Прежде всего, как мы уже имели возможность убедиться, нет однозначного соответствия между теоретической рефлексией о предмете или проблеме (т. е. как этот предмет осмысливается в теоретических воззрениях исследователя) и действительным смыслом, реальной ценностью добытого знания.

Это дает основание разграничить два нераздельно связанных, но не идентичных уровня движения мысли - теоретический и категориальный. Система категорий является плодом коллективного творчества. Она разрабатывается сообществом ученых. Оперируя категориями, исследователь не задумывается над их строением, их соотношением между собой и т. д. (подобно тому как мы, рассуждая о каком-либо предмете, не анализируем парадигмальный строй нашей речи, соотношение между грамматическими категориями и т. д.). Приняв эту точку зрения, можно ответить на первый из поставленных выше вопросов иначе, чем сторонники позитивистской философии, внушающие естествоиспытателям недоверие к теории. Прогресс психологии шел не за счет накопления "чистых" фактов, ибо таковых в науке вообще не бывает. Факт не может стать научным, если он не соотносится с системой знания, не служит ответом на вопросы, поставленные логикой развития этого знания.

Первые "разработчики" психической реальности в предпрограммный период (т. е. до появления теорий, претендовавших на обобщающую картину этой реальности в границах науки, а не спекулятивной философии) вовсе не являлись собирателями фактов, "незамутненных" умозрительными конструкциями. Их эмпирическая работа приобретала новый, категориальный смысл. Зарождались собственно научно-психологические (уже не философские и не физиологические) категории, прежде всего категории образа и действия. Они только начинали складываться и обозначались различными именами, как древними (ощущение, чувствование, представление), так и новыми (едва заметное различие, реакция выбора, сигнал). Но благодаря им исследователь все увереннее продвигался в психической реальности, добывая все новые факты и укрепляя эмпирический фундамент психологической науки.

Чем же объяснить, что эмпирия, данная в категориальных схемах, на "программном" уровне неадекватно отразилась? Таков был наш второй вопрос. Частично мы уже на него ответили, когда касались мотивов, побудивших лидера экспериментальной психологии Вундта представить ее как науку о феноменах сознания, а автора конкурирующей программы Брентано - как науку об актах сознания.

Поскольку в психофизических опытах, опытах по измерению времени реакции и т. д. раздражителями служили разрозненные сигналы, а реакции на них - речевые или двигательные - не могли быть иными, как осознанными, отчеты испытуемых выдавались за информацию о поэлементном составе сознания, его психической "материи". Такая интерпретация создавала множество трудностей. Во-первых, исчезал сам субъект как автор самоотчетов. От него оставались "безличные" элементы. Во-вторых, невозможно было объяснить, как сознание совершает "прыжок" от внутренних элементов к реальным внешним объектам и действиям с ними (Это и побудило впоследствии Вундта ввести апперцепцию в качестве силы, которая, с одной стороны, исходит от субъекта, с другой - синтезирует элементы сознания в целостности, программирует действие и совершает множество других "прыжков", непосильных для психических "атомов").

Брентано казалось, что он, используя идеи Аристотеля, обошел все эти трудности. Субъект изначально активен, а его сознание изначально "транзитивно", т. е. направлено на объект. Однако никаких причинных оснований ни для активности сознания, ни для его "транзитивности" не усматривалось. Эти признаки трактовались как дар, а не как продукт. За объяснение принималось именно то, что как раз нуждалось в причинном объяснении.

И Вундт и Брентано были в плену идеалистической методологии. Они исходили из сознания, как если бы оно было самостоятельным живым индивидом. Это, по сути своей, мифологический способ мышления (При идеалистической трактовке человека, отмечают Маркс и Энгельс, "исходят из сознания, как если бы оно было живым индивидом" (1, 25)). Итак, воздействием идеалистической философии е ее постулатом о "самостоятельном начале" психических явлений и их непосредственной познаваемости объясняется изначальная слабость программных установок Вундта и Брентано.

Сеченов шел по другому пути. Для него первичными являлись взаимодействия организма и среды, а психические продукты - производными от них. Однако методологические ресурсы сеченовской программы также были ограничены: сознание человека непостижимо вне его общественно-исторической детерминации. Сеченов же знал только один вид детерминации - биопсихический. Поэтому перспективность его замыслов ограничивалась пределами сигнально-психической регуляции поведения организма.

Третий поставленный нами вопрос заключался в следующем: чем объяснить существенные различия в содержании программ, если все они возникли под влиянием общих запросов логики развития научного познания? Частично мы на него уже ответили. Вундт и Брентано следовали традициям идеалистической философии, Сеченов - материалистической. Это в свою очередь было обусловлено различием общественно-исторических условий, в которых формировались рассмотренные нами программы. Вместе с тем обратим внимание еще на один момент, достаточно существенный для понимания генезиса и структуры программ. Их различала не только философская, но и биологическая ориентация. Психологические представления отображали биологические: три концепции организма, сложившиеся в различные исторические эпохи. Нам эти концепции уже известны - аристотелевская, декартовская, дарвиновская.

Брентано опирался на Аристотеля. Он был убежден, что великий грек предвидел решения, над которыми бились исследователи психики в середине XIX в. Брентано смотрел на Аристотеля глазами средневековых философов, для которых душа выступала в качестве хотя и активной, объектно-ориентированной, но самостоятельной сущности. Эта трактовка была превратным прочтением аристотелевского учения, но именно аристотелевского, а не какого-либо иного. А оно в свою очередь было синтезом достижений античной биологии - домеханистической и потому наделенной не только слабостями, но и преимуществами сравнительно с пришедшей ей на смену моделью организма - машины.

Даже в такой возведенной в мир бестелесных сущностей форме следы биологической модели Аристотеля позволяли ориентироваться на активность и предметность как неотъемлемые признаки психического. Это обусловило преимущества брентановской психологической концепции перед вундтовской.

Как естествоиспытатель, Вундт воспринял идеи физико-химического направления, которые последовательно проводил в своих физиологических трудах. Исходным пунктом этого направления была модель Декарта. Применительно к психическому эта модель предполагала, что оно может быть только эффектом внешних воздействий, страдательным состоянием. Ощущения - это следы, оставляемые внутри тела внешними толчками; ассоциации - связи этих следов, укрепляемые частотой повторений и т. д. Вся психическая динамика разыгрывается в пределах замкнутой системы тела. Чтобы выйти за ее пределы и подойти к взаимодействию организма со средой, Вундту пришлось вводить дополнительные внутрипсихические силы (типа апперцепции) и перейти тем самым с естественнонаучной почвы на мифологическую.

Психологическая программа Сеченова базировалась на Дарвиновской модели организма как системы, неотделимой от среды и активно адаптирующейся в ней. Внутреннее не дано изначально, но является производным от внешнего, объективно наблюдаемого.

Итак, различие программ зависело не только от расхождений в философской ориентации их авторов. Существенное значение имели также традиции естественнонаучной, биологической мысли, которым они следовали, предлагая свои проекты превращения психологии в опытную науку.

Если из этих проектов (а других теоретических программ, имевших рабочее значение, в ту эпоху не выдвигалось) невозможно составить адекватное представление об исторически реальном предмете психологии, появление которого превратило ее в науку (не "непосредственный опыт", не "интенциональные акты", не "происхождение психических деятельностей"), то каков же все-таки он был в действительности? Таков наш четвертый вопрос. Чтобы ответить на него, вспомним сказанное о категориальном аппарате научного познания.

Возникнув в определенный момент развития физического мира в качестве его свойства, психика является столь же независимой от способов ее осознания, как и сам этот мир. Она - реальность. Как известно, материалистическое и идеалистическое воззрения на психику разделяет не то, что первое отрицает эту реальность, а второе признает, но то, что для этой реальности указываются принципиально различные основания.

Психическая деятельность выступает как объект житейского, эстетического, научного познания. Из объекта она становится предметом науки благодаря выработке специального исследовательского аппарата, инвариантами которого являются наиболее общие понятия - категории. Предмет психологии конституируют ее категории, воспроизводящие (отражающие) существенные признаки психической реальности. Тем самым намечается ответ на вопрос о том, когда психология приобрела свой предмет, отличный от предмета философии и физиологии, иначе говоря, когда она приобрела статус самостоятельной дисциплины.

Обычно главная роль в становлении психологии придается эксперименту. Подчеркивание важности опытных (экспериментальных, количественных) методов указывает на средства, с помощью которых изначально строился предмет этой науки, но еще ничего не говорит о его содержании и структуре. Стало быть, само по себе указание на эксперимент недостаточно для того, чтобы определить водораздел между психологией как самостоятельной наукой и преднаучным периодом ее развития. Очевидно также, что формы организации научной работы (лаборатории, кафедры, периодические издания, конгрессы и т. д.) закрепляют, отражают и стимулируют процессы, которые развертываются на глубинном уровне научного познания. Поэтому вести летопись психологии как самостоятельной науки от таких, пусть очень важных, событий, как организация лейпцигской лаборатории в 1879 г. или созыв Первого международного психологического конгресса в Париже в 1889 г., можно весьма условно: они приобрели реальное значение для будущего психологии лишь потому, что в ходе исследований вычленялся собственный предмет психологии.

Приняв положение о том, что предмет психологии конституируют ее категории, можно отграничить преднаучную психологию от научной не по объекту (во всех случаях им является психическая реальность), не по методическим средствам (эксперимент, психометрия, психодиагностика и др.), не по теоретическим программам и не по организационным формам (лаборатории, кафедры и т. д.), а по предмету этой науки. Психология стала превращаться в самостоятельную науку, когда начал складываться ее категориальный аппарат. На протяжении столетия происходит формирование этого аппарата, дифференциация и интеграция его блоков, совершенствование его "разрешающей способности". В итоге воспроизводимая наукой панорама психической жизни становится все более отчетливой и детализованной и соответственно возрастают возможности научного подхода к человеческим проблемам.

Разобранные нами программы имели глобальный и директивный характер. Они определяли область новой науки и предписывали, какие феномены следует в нее включать. Они претендовали также на прогностичность. Каждая из них полагала, что намеченная именно ею стратегия обеспечит успешное развитие молодой психологии.

Нет более надежной проверки на жизнеспособность и продуктивность идей, чем историческое время. Оно показало наименьшую жизнеспособность программы Вундта. По началу казалось, что Вундт и его школа создали в основных контурах новую экспериментальную психологию. Однако все более очевидным становилось несоответствие между огромными усилиями, которые вкладывались в реализацию этой программы, и достигнутыми результатами. Время стерло знак равенства, поставленный первоначально между ней и экспериментальной психологией в целом. Следовавшая вундтовским курсом структурная психология оказалась тупиковым направлением. Это особенно ярко проявилось в работах, которые направлялись самым верным учеником Вундта, Титченером.

Идеи Брентано первоначально не были столь широко известны, как вундтовские. Их воздействие сказалось в дальнейшем. Понятие об интенциональном акте как основной собственно психологической единице сознания было воспринято различными концепциями. Отправляясь от идей Брентано, его ученик, Карл Штумпф (1848-1936), выдвинул учение о психических функциях (Штумпф выделил четыре класса духовных образований: сенсорные содержания сознания (ощущения, образы), психические процессы (функции, акты), отношения и имманентные объекты (эйдосы). Предметом психологии в противовес Вундту он считал не сенсорные содержания сами по себе, а функции, реализуемые посредством этих содержаний). Возникает понятие об установке как направленности субъекта на задачу (вюрцбургская школа). Влияние Брентано проявилось в попытках заменить процедуру расщепления сознания на элементы описанием его целостных переживаемых структур (этот подход распространялся под влиянием другого ученика Брентано, Гуссерля).

Фрейд, также обучавшийся философии у Брентано, не упоминает о нем в своих автобиографических записках. Тем не менее в литературе высказываются предположения о том, что Фрейд воспринял брентановский принцип интенциональности, согласно которому психический акт указывает "сквозь" содержание сознания на скрытые за этим содержанием духовные сущности (7). За "свободными ассоциациями" своих пациентов Фрейд искал динамические силы (побуждения), направляющие ход мыслей и получающие в содержании этих мыслей символическое выражение.

Сеченовская программа построения психологии как объективной, естественной науки - "родной сестры физиологии" - стала отправным пунктом учений Бехтерева и Павлова, давших мощный импульс движению мировой научной мысли в направлении объективного и детерминистского исследования механизмов психически регулируемого поведения.