О переживании образов. Память и разум

Идея бессознательных психических состояний встречает в нас обыкновенно энергичное сопротивление, и это потому, что мы привыкли считать сознательность существенным признаком психических состояний, так что, по господствующему мнению, психическое состояние не может перестать быть сознательным, не переставая вообще существовать. Но если сознательность есть лишь характерный признак настоящего, т. е. действительно переживаемого, т. е. действующего, то недействующее, даже выходя из сферы сознания, вовсе не обязательно должно в силу этого прекратить всякое вообще существование. Другими словами, в области психики сознание должно бы быть синонимом не существования, а только реальных действий или непосредственной дееспособности, и, если мы ограничим таким образом объем этого понятия, нам уже не так трудно будет представить себе бессознательное, т. е. в сущности бездеятельное психическое состояние.

Как бы мы ни представляли сознание в себе, т. е. в том виде, какой оно имело бы, если бы проявлялось без всяких ограничений, неоспоримо, во всяком случае, что у существа, выполняющего телесные функции, сознание имеет своим главным назначением руководить действиями и освещать выбор.

Оно бросает поэтому свет на факты, непосредственно предшествующие решению, и на все те из прошлых воспоминаний, которые могут с пользой организоваться вместе с ним; все прочее остается в тени. Мы в новой форме встречаем здесь ту беспрестанно возрождающуюся иллюзию, которую мы преследуем с самого начала этого труда. В сознании, даже связанном с телесными функциями, хотят видеть способность, практическую лишь в отдельных случаях, существенною же своей стороной обращенную в сторону умозрения.?

А так как оно действительно не имело бы никакого интереса упускать какие-либо имеющиеся в его распоряжении сведения, если бы было поглощено чистым познанием, то, исходя из этого предположения, нельзя понять, как может сознание отказывать в своем свете чему-либо такому, что еще не окончательно для него потеряно. Откуда следует, что сознанию принадлежит по праву лишь то, чем оно владеет фактически, и что в его области все реальное актуально. Но отведите сознанию его действительную роль, - и говорить, что прошлое, раз воспринятое, исчезает, у вас будет не больше оснований, чем предполагать, что материальные предметы перестают существовать, когда я перестаю их воспринимать.

Остановимся несколько на этом последнем пункте, ибо здесь центр всех трудностей и источник всех недоразумений, окутавших проблему бессознательного. Идея бессознательного представления вполне ясна С несмотря на распространенный предрассудок; можно даже сказать, что мы постоянно употребляем ее и что нет понятия, более привычного здравому смыслу.

Ведь все допускают, что образы, действительно присутствующие в нашем восприятии, не исчерпывают собой всей материи. Но, с другой стороны, чем же может быть невоспринимаемый материальный объект, невоображаемый образ, как не своего рода бессознательным психическим состоянием? За стенами вашей комнаты, которую вы воспринимаете в настоящий момент, есть соседние комнаты, затем остальная часть дома, наконец, улица и город, где вы живете.

Для данного вопроса не имеет значения та теория материи, которой вы придерживаетесь: реалист вы или идеалист, но когда вы говорите о городе, об улице, о других комнатах дома, вы, несомненно, имеете каждый раз в виду некоторое восприятие, отсутствующее в вашем сознании и, однако, данное где-то вне его. Восприятия не создаются, по мере того как их принимает в себя ваше сознание. В какой бы то ни было форме, но они должны были существовать и раньше, а так как, по предположению, ваше сознание их тогда не обнимало, то как же иначе могли они существовать, если не в бессознательном состоянии?

Почему же существование вне сознания представляется нам ясным, когда дело идет об объектах, - темным, когда мы говорим о субъекте? Наши восприятия, действительные и потенциальные, располагаются вдоль двух линий - горизонтальной AB (рис. 2), которая содержит объекты, одновременно данные в пространстве, и вертикальной CI, по которой размещаются наши воспоминания в порядке их следования во времени. Точка на пересечении двух линий - единственная, действительно данная нашему сознанию. Почему мы не колеблемся допустить реальность линии AB всей целиком, хотя она остается невоспринимаемой, в то время как на линии CI только настоящее I, действительно воспринимаемое, представляется нам реально существующим?

Рис. 2

В основе этого коренного различения двух рядов, временного и пространственного, лежит столько смутных или неудачных идей, столько гипотез, лишенных всякого познавательного значения, что мы не сможем сразу дать их исчерпывающего анализа...

Прежде всего, объекты, разместившиеся вдоль линии AB, представляют, в наших глазах, то, что нам предстоит воспринять, тогда как линия CI содержит лишь то, что уже было воспринято. Но прошлое не имеет для нас более интереса; оно исчерпало свое возможное действие и не сможет восстановить своего влияния иначе, как заимствуя жизненность у настоящего восприятия. Напротив, непосредственное будущее состоит в надвигающемся действии, в еще не издержанной энергии. Не воспринимаемая часть материальной вселенной, чреватая обещаниями и угрозами, имеет, следовательно, для нас такую реальность, которой не могут и не должны иметь актуально не воспринимаемые периоды нашего прошлого существования. Но это различие, совершенно соотносительное с практической пользой и материальными нуждами жизни, принимает в нашей голове типичную форму различия метафизического.

В самом деле, мы показали, что объекты, расположенные вокруг нас, представляют на различных ступенях то действие, которое мы можем оказать на вещи и которое они могут оказать на нас. Шансы на успех такого возможного действия отмечаются как раз большей или меньшей отдаленностью соответственного объекта, так что расстояние в пространстве служит мерою близости обещания или угрозы во времени.

Итак, пространство доставляет нам сразу схему нашего ближайшего будущего; и, так как это будущее должно истекать беспредельно, пространство, его символизирующее, имеет своим свойством оставаться беспредельно отверстым. Поэтому-то непосредственный горизонт, данный нашему восприятию, неизбежно представляется нам окаймленным новым, более широким кругом, существующим, хотя и не воспринимаемым; это г последний круг, подразумевает в свою очередь второй, его охватывающий, и так далее до бесконечности. Поэтому наше действительное восприятие, поскольку оно протяженно, должно быть всегда лишь содержимым по отношению к некоторому более обширному и даже безграничному опыту, который его объемлет, и этот опыт, не присутствующий в сознании, ибо он выходит за границы достигаемого этим последним горизонта, тем не менее представляется действительно данным. Но, в то время как мы чувствуем себя практически связанными с этими материальными объектами, которые мы возводим таким образом в реальности настоящего, наши воспоминания, напротив, поскольку они в прошлом, суть мертвые грузы, которые мы влечем за собой и от которых мы всегда предпочтем вообразить себя освобожденными. Тот же самый инстинкт, в силу которого мы беспредельно разверзаем перед собой пространство, побуждает нас замыкать за собой время, по мере того как оно истекает. И, в то время как реальность, поскольку она протяженна, представляется нам бесконечно более широкой, чем рамки нашего восприятия, в нашей внутренней жизни, наоборот, лишь то кажется нам реальным, что начинается в настоящий момент,- все остальное практически уничтожено. А потому, когда воспоминание снова оказывается перед сознанием, оно производит на нас впечатление какого-то выходца с того света, загадочное появление которого должно быть объяснено особыми причинами. В действительности связь этого воспоминания с нашим теперешним состоянием совершенно подобна связи между невоспринимаемыми и воспринимаемыми объектами, и бессознательное играет в обоих случаях аналогичную роль.

Но нам чрезвычайно трудно представлять себе вещи таким образом, ибо мы составили привычку подчеркивать различие и, наоборот, затушевывать сходства между рядом объектов, одновременно выстроившихся в пространстве, и рядом состояний, последовательно развертывающихся во времени. Члены первого ряда подчинены совершенно определенным условиям, так что появление каждого нового члена можно заранее предвидеть. Так, выходя из комнаты, я уже знаю, каковы те другие комнаты, через которые я сейчас пройду. Напротив, мои воспоминания появляются передо мной, по-видимому, в порядке, очень капризном. Итак, порядок представлений необходим в одном случае, случаен - в другом; и именно эту необходимость я, так сказать гипостазирую, когда говорю о существовании объектов вне всякого сознания. Если я не вижу никакого затруднения в том, чтобы предположить всю данную совокупность не воспринимаемых мною объектов, то это потому, что строго определенный порядок этих объектов придает им характер цепи, в которой мое наличное восприятие есть не более как одно звено: это и сообщает свою актуальность всей остальной цепи. Но, присматриваясь ближе, мы видим, что наши воспоминания образуют-цепь такого же рода, и что наш характер, всегда наличный при всех наших решениях, есть как раз действительный синтез всех наших прошлых состояний. В этой сгущенной форме наша прежняя психическая жизнь существует для нас даже больше, чем внешний мир: мы всегда воспринимаем лишь ничтожную часть этого последнего и, наоборот, утилизируем всю совокупность нашего пережитого опыта. Правда, он находится в нашей власти лишь в сокращенном виде, а наши прежние восприятия, рассматриваемые как отдельные индивидуальности, по-видимому, совершенно исчезли и появляются вновь лишь по прихоти своей фантазии. Но эта видимость полного разрушения и возрождения по капризу зависит просто от того, что действующее сознание принимает в каждый данный момент только полезное и немедленно отбрасывает все излишнее. Всегда устремленное в сторону действия, оно может материализовать лишь те из наших прежних восприятий, которые организуются вместе с настоящим восприятием, соперничая с ним из-за влияния на наше окончательное решение. Для того чтобы я мог проявить свою волю в данной точке пространства, мое сознание должно преодолеть один за другим те промежутки и те препятствия, совокупность которых образует то, что я называю расстоянием в пространстве.

Наоборот, для того чтобы осветить это действие, сознанию полезно перепрыгнуть через промежуток времени, отделяющий настоящее положение от аналогичного прежнего; и так как оно, таким образом, переносится туда одним прыжком, вся промежуточная часть прошлого ускользает из его власти. Итак, те же самые причины, которые заставляют наши восприятия в строгой непрерывности располагаться в пространстве, приводят к тому, что во времени наши воспоминания освещаются прерывисто. Не- воспринимаемые объекты в пространстве и неосознаваемые воспоминания во времени не образуют двух коренным образом различных форм бытия, лишь потребности действия в одном случае направлены в сторону противоположную той, в которую они направлены в другом...

Существуют, сказали мы, две глубоко различные памяти: Одна, фиксированная в нашем теле есть не что иное, как совокупность рационально построенных механизмов, обеспечивающих надлежащий ответ на каждый возможный запрос. Она приводит к тому, что мы приспособляемся к настоящему положению вещей и что испытываемые нами воздействия сами собой продолжаются в реакции, то законченные, то только зачаточные, но всегда более или менее целесообразные. Скорее привычка, чем воспоминание, она разыгрывает наш прошлый опыт, но не вызывает его образа. Вторая есть истинная память. Совпадая по объему с сознанием, она удерживает и выстраивает в последовательный ряд все наши состояния, по мере того как они совершаются, отводит каждому факту его место и, следовательно, отмечает его дату, действительно движется в прошлом, а не беспрестанно возобновляющемся настоящем, как это делает первая память. Но, установив глубокое различие между этими двумя формами памяти, мы не показали, как они связаны между собой. Над телами с их механизмами, символизирующими накопленные усилия прошлых действий, память воображающая и повторяющая как бы парит в воздухе. Однако если мы никогда не воспринимаем ничего, кроме непосредственного прошлого, если наше сознание настоящего есть уже воспоминание, то два разделенных нами феномена должны самым тесным образом сплавится между собой. В самом деле, рассматриваемое с этой новой точки зрения, наше тело есть не что иное, как неизменно возрождающаяся часть нашего представления, часть, всегда теперешняя, или скорее такая, которая в каждый данный момент только что прошла. Будучи само образом, тело не может служить складочным местом для образов, часть которых оно составляет; вот почему химерична всякая попытка локализировать прошлые или даже настоящие восприятия в мозгу: не они находятся в мозгу, а он в них. Но тот особенный образ, который сохраняется среди других и который я называю моим телом, составляет, как мы уже сказали, в каждый данный момент поперечный разрез через поток вселенского становления. Это, следовательно, место прохода полученных и отраженных движений, линия соединения вещей, которые воздействуют на меня и на которые воздействую я, одним словом, носитель чувственно-двигательных процессов. Если я изображу в виде конуса SAB совокупность накопленных в памяти воспоминаний (рис. 3), то основание этого конуса AB, покоящееся в прошлом, будет оставаться неподвижным, в то время как вершина S, изображающая теперешний момент, будет непрестанно двигаться вперед, непрестанно же касаясь подвижной плоскости P, - моего настоящего представления вселенной. В S сосредоточивается образ тела; и, составляя часть плоскости P, этот образ ограничивается тем, что получает и отражает действия, исходящие от всех образов, из которых составлена эта плоскость.

Рис. 3

Таким образом, телесная память, образованная совокупностью чувственно-двигательных систем, организованных привычкой, есть память мгновенная и имеющая своим базисом настоящую память. Так как это не две отдельные вещи, так как первая память, как мы уже сказали, есть лишь движущаяся точка, вставленная второй памятью в подвижную плоскость опыта, то совершенно естественно, что эти две функции взаимно поддерживают друг друга. В самом деле, память на прошлое, с одной стороны, доставляет чувственно-двигательным механизмам все воспоминания, способные руководить ими в их попытках дать двигательным реакциям направление, подсказываемое опытом: в этом и состоят как раз ассоциации по смежности и по сходству. Но, с другой стороны, чувственно-двигательные аппараты дают в распоряжение воспоминаний бездейственных, то есть бессознательных, средство воплотиться, материализоваться, стать настоящими. Ведь для того чтобы воспоминание снова появилось перед сознанием, оно должно спуститься с высот чистой памяти как раз до той точки, где выполняется действие. Другими словами, от настоящего отправляется тот призыв, ответом на который служит воспоминание; от чувственно-двигательных элементов настоящего действия воспоминание заимствует ту теплоту, которая дает жизнь.

Прочность этого согласия, точность, с которой обе эти памяти прилажены одна к другой, - вот тот признак, по которому мы узнаем умы "вполне уравновешанные", т. е. в сущности людей, совершенно приспособленных к жизни. Человек дела характеризуется той быстротой, с которой он вызывает в интересах каждого данного стечения обстоятельств подходящие воспоминания, а также той неодолимой преградой, которую встречают у него, пытаясь переступить порог сознания, воспоминания бесполезные или безразличные. Жить в одном только чистом настоящем, немедленно отвечать на каждое раздражение реакцией, непосредственно его продолжающей, есть свойство низшего животного: человек, поступающий таким образом, называется импульсивным. Но и тот далеко не идеально приспособлен к действию, кто живет в прошлом, ради удовольствия в нем жить, у кого воспоминания всплывают на свет сознания без всякой выгоды для его теперешнего положения; это уже не импульсивный человек, а мечтатель. Между этими двумя крайностями находится та счастливо уравновешенная память, которая достаточно послушна, чтобы следовать всем очертаниям теперешнего положения вещей, и в то же время достаточно энергична, для того чтобы воспротивиться всякому иному призыву. Здравый смысл, практический ум, состоит, по-видимому, именно в этом.

Чрезвычайное развитие самопроизвольной памяти у большинства детей свидетельствует именно о том, что они не успели еще согласовать свою память и свое поведение. Они следуют обыкновенно впечатлению момента, и, как действия у них не складываются по указаниям воспоминания, так и обратно, их воспоминания не ограничиваются потребностями действия. Они, по-видимому, с большей легкостью удерживают образы в памяти лишь потому, что вызывают их в памяти с меньшим выбором. Кажущееся уменьшение памяти с развитием интеллекта связано, таким образом, с возрастанием организованной сплоченности между воспоминаниями и действиями. Сознательная память теряет, следовательно, в объеме то, что она выигрывает в силе проникновения: первоначально к ее услугам была легкость припоминания грез, но и сама она тогда действительно грезила. То же самое преувеличение самопроизвольной памяти наблюдается и у взрослых, которые по своему интеллектуальному развитию не превосходят детей. Один миссионер, сказав длинную проповедь африканским дикарям, заметил, что один из слушателей повторил его речь от начала до конца слово в слово и с теми же самыми жестами.

Но если наше прошлое остается почти целиком скрытым от нас, ибо нужды теперешнего действия кладут на него свое veto, то оно опять обретает силу переступить через порог сознания во всех тех случаях, когда мы отрешаемся от интересов нашего практического действия и переносимся, так сказать, в жизнь мечты. Сон, естественный или искусственный, несомненно, вызывает отрешение этого рода. Недавно нам было показано, что во время сна прерывается соприкосновение между чувствующими и двигательными нервными элементами. Но даже если не принять этой остроумной гипотезы, то нельзя все же не усмотреть в сне некоторого, по крайней мере функционального, расслабления нервной системы, всегда готовой в бодрствующем состоянии продолжить полученное раздражение в целесообразную реакцию. Общеизвестны случаи "экзальтации" памяти в некоторых бредовых и сомнамбулических состояниях. Воспоминания, казавшиеся окончательно утраченными, восстановляются тогда с поразительной точностью; мы снова во всех подробностях переживаем совершенно позабытые сцены детства; мы говорим на языках, позабытых до последнего слова. Но нет ничего более поучительного, с этой точки зрения, как то, что происходит в момент внезапного удушения у утопающих или повешенных. Субъект, возвращенный к жизни, рассказывает, что в течение нескольких мгновений перед ним прошли позабытые события его истории, со всеми сопровождающими их обстоятельствами и в том самом порядке, в каком они в действительности следовали друг за другом.

Человеческое существо, которое бы грезило свое существование, вместо того чтобы изживать его, без сомнения, также удерживало бы в своей памяти в каждый данный момент бесконечное множество деталей своей прошлой истории. Наоборот, тот, кто отринул бы эту память со всем тем, что она порождает, непрерывно разыгрывал бы свое существование, вместо того чтобы действительно представлять его себе: сознательный автомат, он уносился бы всегда под уклон полезных привычек, продолжающих раздражение в подходящую к случаю реакцию. Первый никогда не вышел бы из сферы частного и даже индивидуального. Отводя каждому образу его дату во времени и его место в пространстве, он видел бы лишь то, чем этот образ отличен от других, а не то, в чем он с ним сходен. Второй, находясь всегда во власти привычки, умел бы наоборот выделить в данном положении лишь ту сторону, которой оно практически сходно с предыдущими положениями. Неспособный, конечно, мыслить всеобще, ибо общая идея предполагает представление по крайней мере возможной множественности образов воспоминания, он тем не менее развивался бы во всеобщем, ибо привычка есть то же самое в сфере действия, что обобщение в сфере мысли. Но эти два крайних состояния - состояние, при котором память насквозь созерцательная, схватывает лишь единичное в своем видении, и состояние, при котором память, насквозь активная, накладывает печать общности на свои действия,- обособляются и проявляются до конца лишь в исключительных случаях. В нормальной жизни состояния эти тесно проникают друг в друга и таким образом оба до некоторой степени отказываются от своей первоначальной чистоты. Первое выражается в припоминании различий, второе - в восприятии сходств: из столкновения обоих токов возникает общая идея.