6. Сознание и неосознаваемые проявления высшей нервной деятельности человека
Из всех существующих определений наиболее адекватным для естественнонаучного анализа нам представляется такое, где сознание определяется как знание, которое с помощью слов, математических символов и обобщающих образов художественных произведений может быть передано, может стать достоянием других членов общества. Сознание - это знание вместе с кем-то (сравни с сочувствием, со-переживанием и т. п.). Осознать - значит приобрести потенциальную возможность сообщить, передать свое знание другому, в том числе другим поколениям в виде памятников культуры. Сознание объединяет все то, что коммуницируется или может коммуницироваться. Неосознаваемо все то, что не может быть сообщено другим людям (Paritsis, Destouris, 1982).
Передавая свое знание другому, человек тем самым отделяет себя и от этого другого и от мира, знание о котором он передает. Коммуникативное происхождение сознания обусловливает способность мысленного диалога с самим собой, т. е. ведет к появлению самосознания. Внутреннее "я", судящее о собственных поступках, есть не что иное, как интериоризованный "другой", поскольку человек смотрится, как в зеркало, в другого человека (К. Маркс). Мы хотим подчеркнуть именно коммуникативную функцию сознания, по отношению к которой речь является важнейшим, ведущим, но все же одним из средств, если вспомнить о грандиозной системе образов художественных произведений, которые, не будучи полностью вербализуемы, безусловно, принадлежат сфере сознания.
Представления И. П. Павлова о двух сигнальных системах действительности потребовали уточнения и по отношению к животным, и при исследовании высшей нервной деятельности человека. Л. А. Фирсов относит к первой сигнальной системе, существующей у антропоидов, как "первичный язык" чувственно непосредственных конкретных образов, так и "вторичный язык" довербальных понятий. Вторую сигнальную систему образуют вербальные понятия, присущие исключительно человеку (Суворов, Фирсов, 1975). Таким образом, у высших обезьян существуют способность к формированию понятий и сигнализация конкретных событий в окружающей их среде, но нет сигнализации понятий (Клике, 1980).
С другой стороны, высшая нервная деятельность человека не исчерпывается системой конкретных образов (общей, по мысли Павлова, с животными) и специально человеческой речью. В. П. Куранов и В. М. Русалов (1984) использовали в своих экспериментах цветовой интерференционный тест Струпа, где окраска букв словесного обозначения того или иного цвета совпадала или не совпадала с названием цвета. В результате исследования, помимо вербально-лексического и наглядно-перцептивного факторов, авторы выявили третий фактор, связанный с процессами воображения, мысленного представления, названный ими имажинарным. Мы уже упомянули выше о невозможности отнести обобщающие образы искусства к первой сигнальной системе действительности, общей для человека и животных. О специфике "языка искусства" мы будем специально говорить ниже, а пока подчеркнем, что в любом случае речь, ее мозговые механизмы составляют первую и главную основу человеческого сознания. "События в мозгу, - утверждают С. Спрингер и Г. Дейч (1983, с. 203), - воспринимаемые нами как сознательные, являются событиями, обрабатывающимися языковой системой мозга". "Языковая форма, - пишет французский лингвист Э. Бенвенист, - является не только условием передачи мысли, но прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми знаками. Вне языка есть только неясные побуждения, волевые импульсы, выливающиеся в жесты и мимику. Таким образом, стоит лишь без предвзятости проанализировать существующие факты, и вопрос о том, может ли мышление протекать без языка или обойти его, словно какую-то помеху, оказывается лишенным смысла" (цит. по: Панов, 1984, с. 35-36). А. Р. Лурия различал несколько последовательных стадий формирования речевого высказывания, где мотив порождает его замысел, субъективный смысл. Последний с помощью внутренней (свернутой, телеграфной) речи трансформируется в систему объективных значений, а затем в развернутую и грамматически оформленную речь (Лурия, 1979).
О решающей роли функционирования речевых структур головного мозга в феномене сознания свидетельствуют исследования нейрофизиологов. Тщательный анализ восстановления сознания после длительной комы у больных с тяжелой черепномозговой травмой позволил выделить несколько характерных стадий. Первым, хотя и отдаленным, признаком возвращающегося сознания служит открывание глаз. На этой стадии внутриполушарные связи с левой (речевой) височной областью (по данным электроэнцефалографии) выражены еще незначительно. Затем следуют фиксация взора, выделение близких лиц, хуже выраженное у больных с поражением правого полушария, понимание речи и, наконец, собственная речь (Доброхотова, Гриндель, Брагина, Потапов, Шарова, Князева, 1985). Возвращение способности понимания речи совпадает с восстановлением связей между моторно-речевыми зонами левого полушария и другими областями коры. Эти связи диагносцируются по альфа- ритму электроэнцефалограммы в передних лобно-височно-центральных зонах левого полушария и пику на частоте альфа в левой височной области. При переходе к активной речи в моторно-речевой зоне формируются усиленные циклы возбуждения (Гриндель, 1985). На основании своих систематических исследований Э. А. Костандов пришел к выводу о том, что "активация связей гностических корковых участков с двигательной речевой зоной является решающим звеном в структурно-функциональной организации механизмов, обеспечивающих осознание раздражителя" (Костандов, 1984, с. 408).
Открытие функциональной асимметрии головного мозга оказало поистине революционизирующее влияние на изучение естественнонаучных основ сознания. Вместе с тем было бы неоправданным упрощением приурочить сознание и речь исключительно к левому (у правшей) полушарию. В действительности здесь наблюдаются более сложные отношения. Так, исследование больных после одностороннего применения электрошока показало, что цвета лучше различаются правым полушарием, однако словесное обозначение воспринятых этим полушарием цветов крайне бедно и ограничивается основными цветами: красным, синим, желтым, зеленым. Цветовой словарь левого полушария гораздо богаче за счет предметных (салатный, кофейный) и редких (палевый) названий (Николаенко, 1982). Угнетение левого полушария ведет к доминированию родного языка и к игнорированию языка, которому субъект обучился позднее. При угнетении правого полушария наблюдаются обратные отношения. Начальные этапы порождения высказывания на родном языке связаны с правым полушарием, а окончательное оформление - с левым. Все этапы высказывания на втором языке требуют участия левого полушария (Черниговская, Балонов, Деглин, 1982). В. Л. Деглин (1984) пришел к выводу о том, что функциональная специализация полушарий есть специализация семиотическая: правое полушарие строит иконические модели, левое - символические. Правое осуществляет перцептивное отражение пространства, левое - концептуальное. Это относится и к отражению времени.
Вопрос об участии сознания в процессах обучения, выработки новых условных рефлексов у человека остается предметом дискуссий. М. Даусон и М. Биферно (Dawson, Biferno, 1973), используя пять звуковых стимулов, маскировали связь некоторых из них с электрокожным подкреплением. Им удалось выработать классический условный кожно-гальванический рефлекс только у лиц, осознавших связь определенного тона с болевым раздражением. Если мигание подкреплять вспышкой света, то отсутствие осознания (человек не понимает, почему время от времени загорается свет) исключает выработку условного мигательного рефлекса: частота мигания в периодах с подкреплением и без подкрепления оказалась одинаковой (Jones, Hochhaus, 1976). Одновременное предъявление цветовых стимулов с подпороговой экспозицией их словесных обозначений привело к выводу об отсутствии эффекта подсознательного воздействия на процесс восприятия (Severance, Dyer, 1973), а тщательная проверка так называемой "подпороговой рекламы" завершилась отрицательным результатом (George, Jennings, 1975).
Однако имеются факты, прямо противоположные перечисленным выше. В конце 40-х годов Г. В. Гершуни был открыт новый класс условных рефлексов на неощущаемые звуковые раздражения (Гершуни, Кожевников, Марусева, Чистович, 1948). В опытах М. Райзера и Дж. Блоча (Reiser, Block, 1965) субъекту предъявляли круг и десятиугольник при постепенно усиливающемся освещении и подкреплении экспозиции круга электрическим током. Было показано, что кожно-гальванический рефлекс начинает соответствовать появлению значимого сигнала до момента его словесной идентификации. Испытуемые словесно определяли этот стимул лучше не сразу же после экспозиции, а через 10-11 с. Если человек перечисляет детали предъявленного ему рисунка, а спустя определенное время называет фрагменты, отсутствовавшие в первом отчете, мы имеем все основания говорить о наличии неосознаваемого восприятия и непроизвольной памяти, т. е. о следах, лишь позднее проникающих в сферу сознания (Бухтадзе, Кадагишвили, Кеуба, Каландаришвили, 1971).
Достаточно дискуссионны и вместе с тем принципиально важны результаты исследований, где в качестве методического приема изучения высших функций мозга используется регистрация его электрической активности. На основании своих систематических исследований Э. Дончин с соавторами (Donchin, Me Carthy, Kutas, Ritter, 1983) пришли к выводу о том, что вызванные потенциалы (ВП) у человека связаны с порогом восприятия, содержанием стимула и уровнем сознания. При этом компонент Н100 зависит от направления внимания, Н200 реагирует на редкие и неожиданные стимулы, П300 - на стимулы, релевантные поставленной перед субъектом задаче, а условная негативная волна отражает ожидание пускового сигнала. При регистрации электроэнцефалограммы с 48 пунктов поверхности черепа М. Н. Ливанов и Н. Е. Свидерская (1984) показали, что генерализованная синхронизация может служить мерой трудности выполняемого интеллектуального задания, перестройка межполушарной асимметрии соответствует изменениям эмоционального состояния субъекта, выраженность локальной синхронизации коррелирует с его умственной деятельностью, с наличием или отсутствием ошибок.
Зависимость качества деятельности, связанной с опознанием зашумленных зрительных образов, от колебаний состояния человека была найдена в опытах с регистрацией медленных (минутных) изменений пространственной синхронизации электроэнцефалограммы и частоты сердечных сокращений (Simonov, Frolov, 1985). Перед успешным опознанием значимого светового стимула предстимульная электрическая активность двигательных и зрительных областей обоих полушарий мозга характеризуется уменьшением в общем спектре доли медленных и увеличением быстрых волн, уменьшением коэффициента кросскорреляции потенциалов двигательной и зрительной коры в левом полушарии при увеличении его в правом. Ситуация правильного опознания находит свое отражение в увеличении амплитуды и укорочении латентного периода позднего компонента вызванного потенциала Нио (Потулова, Васильев, 1985).
Хотя М. Шварц (Schwartz, 1976) пришел к выводу о том, что ВП на осознаваемый и подпороговый стимулы не отличаются друг от друга, многолетние опыты Э. А. Костандова с сотрудниками свидетельствуют об обратном (Костандов, 1984). Латентный период волны П300 при экопозиции неосознаваемого слова на 25-45 мс больше, чем при экспозиции осознаваемого. При подаче эмоционально нейтрального слова после экспозиции неосознаваемого эмоционально значимого увеличение амплитуды компонента П300 в правом полушарии оказалось больше, чем в левом. Латентный период компонента П300 короче в левом полушарии, чем в правом, при предъявлении осознаваемого эмоционально значимого слова.
А. М. Иваницкий выделяет в процессе восприятия внешнего стимула три основных этапа: 1) анализ физических характеристик раздражителя, 2) синтез сенсорных и внесенсорных факторов, извлекаемых из памяти, в результате чего возникает субъективное ощущение, и 3) этап категоризации стимула, его отнесение к определенному классу внешних явлений с участием понятийновербальных механизмов мозга. Таким образом, процесс восприятия как бы повторяет историю развития психики от элементарной раздражимости до понятийного мышления (Иваницкий, Стрелец, Корсаков, 1984). Поскольку нервные импульсы приходят в кору через 20-30 мс после подачи сигнала, а субъективное ощущение появляется только спустя 120-180 мс, авторы полагают, что возникновение ощущения совпадает с этапом синтеза двух видов информации: из внешнего мира и от структур, хранящих ранее установленное значение этого сигнала (Иваницкий, Стрелец, 1981). В настоящее время большинство авторов согласны с тем, что ранние компоненты ВП определяются физическими характеристиками стимула, в то время как поздние компоненты, развивающиеся спустя 100-120 мс, отражают его значение для субъекта (John, 1967; Иваницкий, 1976).
Этот вывод подтверждается результатами исследования Ю. Д. Кропотова (1984), который регистрировал частоту разрядов нейронных популяций зрительного бугра и стриопаллидарной системы (бледный шар, хвостатое ядро и др.). Было обнаружено два типа нейронных реакций на зрительный стимул: реакции с коротким латентным периодом, зависящие от физических свойств раздражителя и не зависящие от его значения, от факта его осознания, и поздние реакции, отражающие значимость внешнего сигнала, его субъективный смысл. По данным Л. М. Пучинской (1974), мысленное представление об усилении яркости световых стимулов, физически остающихся неизменными, сказывается на поздних компонентах ВП. Если субъекту дать задание реагировать на тусклые вспышки и не реагировать на яркие, а потом предъявить вспышку средней интенсивности, ВП будет зависеть от того, отнесет ли наблюдатель эту вспышку к разряду ярких или тусклых (Begleiter, Porjesz, 1975). Вариативность ВП в двух полушариях почти одинакова при активном внимании и асимметрична при пассивном наблюдении. Эти факты свидетельствуют о том, что внимание связано с вовлечением подкорковых механизмов, синхронизирующих активность корковых элементов (Robinson, Strandburg, 1973).
Применение современных электрофизиологических методик с широким использованием вычислительной техники сделало проблему сознания, ранее монопольно принадлежавшую философии и описательной психологии, предметом повседневной экспериментальной практики.
Непосредственное отношение к обсуждаемой проблеме имеет вопрос о возможности обучения во сне. Тщательный контроль за глубиной сна с помощью электроэнцефалографии показал, что усвоение новой информации во время сна невозможно (Bloch, 1975). Впрочем, имеются данные, позволяющие говорить о гипнопедии как о частном случае "диссоциированного обучения": информация, полученная во время сна, может быть извлечена из памяти во время сна же. Ее не удается обнаружить в состоянии бодрствования (Ароне, Васильева, Тиунова, 1985). Установленное с помощью электроэнцефалографии преобладание правого полушария связывают с характерным для естественного сна понижением уровня сознания (Murri, Stefanini, Navona, Domenici, Muratorio, Goldstein, 1982).
Хотя изменения в гипнозе сильно отличаются от ЭЭГ сна и дремоты уменьшением медленных и нарастанием альфа- и бета-волн (Ulett, Akpinar, Itil, 1972), у субъектов с высокой внушаемостью сильнее выражена асимметрия альфа-ритма при выполнении логических и пространственных тестов, свидетельствуя о сдвиге в пользу правого полушария (Me Leod-Morgan, Lack, 1982). В состоянии бодрствования человек лучше различает музыкальные стимулы левым ухом, а вербальные - правым. В гипнозе определение музыкальных стимулов левым ухом улучшалось еще больше, а точность опознания вербальных стимулов не изменялась. Иными словами, гипноз преимущественно повлиял на состояние правого полушария (Levine, Kurts, Lauter, 1984).
Сравнительное изучение кожно-гальванических и двигательных реакций на звук у лиц с повышенной внушаемостью показало, что КГР на левой руке была сильнее, чем на правой, а время реакции правой рукой короче, чем левой. При гипнозе КГР ослабевала, асимметрия вегетативных и двигательных реакций извращалась. Авторы пришли к выводу о том, что торможение левого полушария, доминировавшего в состоянии бодрствования, ведет к преобладанию правого полушария (Gruze- lier, Brow, Perry, Phonder, Thomas, 1984). Процессы в левом полушарии важны для введения пациента в состояние гипноза,, в то время как в гипнозе левое полушарие тормозится и правое выходит из-под его контроля (Gruzelier, Brow, Perry, Rhonder, Thomas, 1984a). Регистрация вызванных потенциалов на звуковые раздражители показала, что у внушаемых субъектов гипнотизация ведет к наибольшему активированию правого полушария в центральной области, а левого - в височной. Субъекты с низкой внушаемостью не обнаружили асимметрии. Сделан вывод о том, что ослабление тормозного влияния левого полушария на правое проявляется особенно отчетливо в центральной зоне (Golds, Jutai, Gruzelier, 1984).
Результаты электрофизиологического анализа, свидетельствующие о выходе правого полушария из-под регулирующих влияний "речевого" левого, поразительно точно совпадают с картиной, описанной И. П. Павловым более полувека тому назад: "...при самых первых степенях гипнотического состояния... вместо обычно первенствующей в бодром состоянии работы второй сигнализационной системы выступает деятельность первой... освобожденной от регулирующего влияния второй системы. Отсюда хаотический характер этой деятельности, не считающейся больше или мало считающейся с действительностью и подчиняющейся главным образом эмоциональным влияниям подкорки" (Павлов, 1973, с. 412)
Формулировка Павловым физиологической природы гипноза почти текстуально совпадает с представлениями наших дней. Так, согласно гипотезе В. С. Ротенберга, впервые предложенной в 1978 г., "суть гипнотического изменения сознания сводится к относительному превалированию образного мышления в условиях ингибиции вербального мышления" (Ротенберг, 1985, с. 131).
Преобладание правого полушария, его выход из-под контроля левого - не причина, а следствие возникновения гипнотического состояния. Мы уже говорили о том, что гипноз - частный случай имитационного поведения. Гипнотизируемый охотно и с облегчением принимает на себя роль ведомого, некритически следующего приказам гипнотизера. Человек в гипнозе отказывается от самостоятельности и переносит ответственность за ситуацию на лидера, сохраняя ответственность перед ним за выполнение внушения (Hunt, 1979). Одним из важных звеньев древнего механизма подражательного поведения и является освобождение "мотивационно-эмоционального", "иконического" (т. е. оперирующего наглядными образами) правого полушария от регулирующих влияний "информационного", "концептуального" левого. Впрочем, это освобождение имеет свои пределы, потому что нормальный субъект, как правило, отвергает инструкции, противоречащие его основным этическим установкам, его системе ценностей.
Рассматривая отношения гипнотизера и гипнотизируемого как отношения лидера и ведомого, мы не можем уклониться от сравнительной оценки их волевых качеств. По мнению автора соответствующей статьи во втором издании Большой советской энциклопедии, "внушаемость- восприимчивость к внушению; в более широком смысле - одно из проявлений слабо развитой воли... Внушение - способ психического воздействия одного человека на другого, осуществляемого в бодрствующем и гипнотическом состояниях... Внушение бывает сопряжено с ослаблением воли того, кто подвергается внушению, а подчинением его воле внушающего" (1951, т. 8, с. 306). Аналогичное определение внушаемости как качества, противоположного сильной воле, можно найти и в последнем, третьем издании Большой советской энциклопедии (1971, т. 5, с. 169). Эта черта сближает механизмы гипноза человека с механизмом так называемой гипнотизации животных, в основе которой лежит острое угашение рефлекса свободы (см. гл. 1).
Впрочем, подобная точка зрения решительно оспаривается другими авторами. В. С. Ротенберг считает, что гипноз человека не имеет ничего общего с так называемым животным гипнозом. "Пассивно-оборонительное поведение, - пишет Ротенберг, - в принципе противоположно тому активному расширению собственных психических возможностей субъекта, которое достигается при активации образного мышления во время гипноза" (Ротенберг, 1985, с. 132). Хотелось бы заметить, что общность исходного механизма - торможение "рефлекса свободы", который у человека приобрел качественно новые черты человеческой воли, отнюдь не исключает видовых (экологических) особенностей внешнего выражения подобного тормозного состояния. В сложной ситуации, где возникает так называемый гипноз животных, биологически целесообразна общая неподвижность, каталепсия, благодаря которой животное становится незаметным для противника или блокирует его агрессивность. В случае человека оказался более выгодным переход к имитационному поведению, отказ от собственного выбора и следование за лучше ориентирующимся, решительным и компетентным лидером.
Теперь об активации творческих возможностей. Роль правого полушария, наглядно-образного мышления в решении творческих задач действительно весьма велика (Martindall, Hines, Mitchell, Covello, 1984). Активация правого полушария в состоянии гипноза, ослабление тормозных влияний со стороны левого полушария, несомненно, могут способствовать выявлению творческих потенций личности. Любому из нас приходилось наблюдать, как человек, обладающий определенными навыками, знанием иностранного языка, умением рисовать и т. п., не реализует эти навыки в силу стеснительности, внутренних "зажимов", нерешительности, сомнения в своих способностях. Опытные педагоги снимают эти "зажимы" с помощью разнообразных приемов. Гипноз - один из таких приемов, отнюдь не исключительный и не единственный, хотя подчас весьма эффективный.
Давний спор о том, играет ли гипнотизируемый заданную ему роль (White, 1946) или полностью верит в реальность внушаемого, в значительной мере разрешен изящными экспериментами И. М. Фейгенберга (1980, 1985). Испытуемому внушали слепоту на один глаз и убеждались в том, что он действительно не видит предметов, расположенных в соответствующем поле зрения. Затем ему надевали очки с поляризационными светофильтрами и предъявляли слово, к примеру - "матрос", таким образом, чтобы слог "ма" попадал в "невидящий" глаз. Разумеется, субъект ничего об этом подвохе не знал. Казалось бы, он должен был прочитать слово "трос", однако испытуемый читал "матрос". Таким образом, опыт показал, что внушенная в гипнозе слепота на один глаз не связана с торможением нервных структур зрительного анализатора. Спрашивается, видит или не видит субъект мнимо ослепшим глазом?
И. М. Фейгенберг справедливо указывает, что вопрос поставлен неправильно. Загипнотизированный человек субъективно слеп с позиций его рефлексирующего сознания и объективно зряч, с точки зрения стороннего наблюдателя. Иначе говоря, речь идет о феномене, требующем применения принципа дополнительности. Именно этот принцип был привлечен нами к решению проблемы свободы выбора, так называемой самодетерминации поведения, к рассмотрению которых мы обратимся ниже.
На примере гипноза мы могли еще раз убедиться в реальном существовании сферы неосознаваемого психического, которое достаточно произвольно именуют то предсознанием, то подсознанием, то бессознательным и т. п.
Сразу же скажем, что термин "бессознательное" представляется нам крайне неудачным для обозначения неосознаваемых проявлений высшей нервной (психической) деятельности человека. О "непригодности понятий бессознательного" писал в свое время Д. Н. Узнадзе (1919, с. 178). Против его использования возражают и современные авторы (Григолава, 1984). Находящимся в бессознательном состоянии мы называем того, кто в результате тяжелой травмы, обморока, отравления и т. д. обнаруживает признаки жизни, утратив какие бы то ни было проявления высших психических функций. Что же касается неосознаваемого психического, будь то подсознание или сверхсознание (на их дефиниции мы остановимся позднее), то их функционирование неразрывно связано с деятельностью сознания. В процессе эволюции человека и его последующего культурно-исторического развития под- и сверхсознание возникли вместе с сознанием, теснейшим образом взаимодействуют с ним. Без сознания они просто-напросто не существуют.
Исторически случилось так, что неосознаваемое психическое (или бессознательное, досознательное, предсознательное и т. п.) превратилось в своеобразный "большой мешок", куда без разбора помещают все, что не осознается: от неосознаваемых субъектом влияний циркулирующих в крови гормонов на его психику до ответственнейших этапов научного и художественного творчества. Опасность такого "обобщения" обнаружилась в теоретических просчетах самого З. Фрейда. В обширной сфере неосознаваемого психического необходимо различать минимум две группы явлений. К первой принадлежит все то, что было осознаваемым или может стать осознаваемым в определенных условиях. К этой группе прежде всего относятся хорошо автоматизированные и потому переставшие осознаваться навыки и вытесненные из сферы сознания мотивационные конфликты, суть которых становится ясна только благодаря специальным усилиям врача-психотерапевта. За этим классом явлений целесообразно сохранить традиционный термин "подсознание".
В сферу подсознания входят и глубоко усвоенные субъектом социальные нормы, регулирующая функция которых переживается как "голос совести", "зов сердца", "веления долга". Важно подчеркнуть, что ассимиляция внутренним миром субъекта внешних по своему происхождению социальных норм придает этим нормам ту чрезвычайную императивность, которой они не обладали ранее. "Суд людей презирать нетрудно, - писал А. С. Пушкин, - суд собственный презирать невозможно". "Когда никто не увидит и никто не узнает, а я все-таки не сделаю - вот что такое совесть" (В. Г. Короленко). "Совесть - есть память общества, усвояемая отдельным лицом" (Л. Н. Толстой). Межличностное происхождение совести закреплено в самом названии феномена: совесть, т. е. весть, в которой незримо присутствует некто иной или иные, помимо меня посвященные в содержание данной "вести". Нетрудно видеть, что "сверх-Я" Зигмунда Фрейда, которое представляет в психике индивида требования общества, его запреты, его веления, будучи безусловно отличным от биологических влечений, целиком принадлежит сфере подсознания и не может рассматриваться как аналог сверхсознания, о котором подробнее речь пойдет ниже.
К подсознанию мы относим и те проявления интуиции, которые не связаны с порождением новой информации, но предполагают лишь использование ранее накопленного опыта. Когда знаменитый клиницист, мельком взглянув па больного, ставит правильный диагноз, он нередко сам не может объяснить, какие именно внешние признаки болезни побудили его прийти к такому заключению. В данном случае он ничем не отличается от пианиста, давно забывшего, как именно следует действовать тем или иным пальцем. Заключением врача, как и действиями пианиста, руководит их подсознание.
Подчеркнем, что ранее осознававшийся опыт, будь то система двигательных навыков, знание симптомов тех или иных заболеваний, нормы поведения, принятые в данной социальной среде, и т. д., представляет отнюдь не единственный канал, наполняющий подсознание конкретным, внешним по своему происхождению содержанием. Имеется и прямой путь, минующий рациональный контроль сознания. Это механизмы имитационного поведения. Именно прямое воздействие на подсознание приводит к тому, что пример взрослых и сверстников из непосредственного окружения ребенка нередко формирует его личность в большей мере, чем адресующиеся к интеллекту разъяснения полезности и социальной ценности того или иного поступка.
Если "язык" сознания - это понятия и обобщенные представления, материализуемые в словах, математических символах, художественных произведениях (мы имеем в виду ту их сторону, которая адресуется к сознанию воспринимающего), то "язык" подсознания - чувственноконкретные образы в широком смысле термина "образ". Так, три осуществлении автоматизированных (неосознаваемых) двигательных навыков мозг оперирует кинестетическими "образами" ранее осознававшихся движений. Так, опытный врач интуитивно (неосознаваемо) ставит диагноз, потому что его мозг хранит следы признаков (окраска белков глаз, характерная мимика, походка, цвет кожи и т.п.), типичных для данного заболевания. Так, ребенок за счет имитации неосознанно фиксирует эталоны поведения, находимые в своем ближайшем окружении, которые со временем становятся внутренними регуляторами его поступков.
В процессе длительной эволюции подсознание возникло как средство защиты сознания от лишней работы и непереносимых нагрузок. Идет ли речь о двигательных навыках пианиста, шофера, спортсмена и т. д., которые с успехом могут реализоваться без вмешательства сознания, или о тягостном для субъекта мотивационном конфликте, подсознание освобождает сознание от стрессирующих перегрузок. Поясним сказанное примером, который мы заимствуем в одной из работ И. С. Кона. Человек завидует другому, но сознает, что чувство зависти унизительно и постыдно. И тогда он неосознанно начинает искать те отрицательные черты, действительные и мнимые, которые могли бы оправдать его недоброжелательное отношение. Он искренне верит, что его неприязнь вызвана именно недостатками другого, хотя на самом деле единственная причина недоброжелательности - зависть.
Подсознание всегда стоит на страже добытого и хорошо усвоенного, будь то автоматизированный навык или социальная норма. Консерватизм подсознания - одна из наиболее характерных черт. Благодаря подсознанию индивидуально усвоенное (условнорефлекторное) приобретает императивность и жесткость, присущие безусловным рефлексам. Отсюда возникает иллюзия врожденности некоторых проявлений неосознаваемого, например иллюзия врожденности грамматических структур, усвсюнных ребенком путем имитации задолго до того, когда он осознает эти правила на школьных уроках родного языка. Сходство подсознательного с врожденным получило отражение даже в житейском лексиконе, породив метафоры типа "классовый инстинкт", "голос крови" и тому подобные образные выражения.
Теперь мы перейдем к анализу второй разновидности неосознаваемого психического, которую в отличие от подсознания и вслед за К. С. Станиславским можно назвать сверхсознанием или надсознанием по терминологии М. Г. Ярошевского (1973). В представлении о надсознательном "нет ничего мистического, выводящего психические процессы за пределы материального субстрата, в котором они совершаются. Подсознательное, сознательное, надсознательное - это различные уровни духовной жизни целостной человеческой личности, изначально исторической по своей природе, реализующей в материальном и духовном производстве свои сущностные силы посредством иерархии психофизиологических систем" (Ярошевский, 1973, с. 76). Мы будем пользоваться в дальнейшем термином "сверхсознание", поскольку он непосредственно связан с творчеством, с представлениями Станиславского о сверхзадаче и сверх-сверхзадаче творческого процесса. Именно этот термин был использован нами в ранее опубликованных работах (Симонов, 1975, 1978).
Функционирование сверхсознания, порождающего новую, ранее не существовавшую информацию путем рекомбинаций следов полученных извне впечатлений, не контролируется осознанным волевым усилием: на суд сознания подаются только результаты этой деятельности (Адамар, 1970). К сфере сверхсознания относятся первоначальные этапы всякого творчества - порождение гипотез, догадок, творческих озарении. Если подсознание защищает сознание от излишней работы и психических перегрузок, то неосознаваемость творческой интуиции есть защита от преждевременного вмешательства сознания, от чрезмерного давления ранее накопленного опыта. Не будь этой защиты, здравый смысл, очевидность непосредственно наблюдаемого, догматизм прочно усвоенных норм душили бы "гадкого утенка" (смелую гипотезу, оригинальный замысел и т. п.) в момент его зарождения, не дав ему превратиться в прекрасного лебедя будущих открытий. Вот почему за дискурсивным мышлением оставлены важнейшие функции формулировки проблемы и постановки ее перед познающим умом, а также вторичный отбор порождаемых сверхсознанием гипотез сперва путем их логической оценки, а затем в горниле экспериментальной, производственной и общественной практики.
Специфическое проявление деятельности сверхсознания - механизм сновидений. Их адаптивное значение пока неясно, хотя гипотеза В. С. Ротенберга (1982) о сновидениях как разновидности поисковой активности представляется весьма правдоподобной. Касаясь роли сверхсознания в генезе сновидений, мы не раз подчеркивали, что "содержание сновидений лишь вероятностно определяется характером мотивационной доминанты, сообщающей содержательной стороне сновидений некоторую тенденцию, направление, в рамках которого следы комбинируются и варьируются достаточно случайно" (Симонов, Ершов, 1984, с. 85-86).
Наряду с участием в генезе научных открытий и создании художественных произведений сверхсознание играет важнейшую роль в происхождении мифов, суеверий, верований, которые, не будучи объективным отражением действительности, тем не менее фиксируются в сознании людей, удовлетворяя их потребность в упорядочивании представлений об окружающем мире, в канонизации социальных норм, неистребимую потребность в "чуде, тайне и авторитете" (Ф. М. Достоевский).
Наконец, мы можем встретить и патологически измененное взаимодействие сознания с под- и сверхсознанием, их болезнь в виде бреда, галлюцинаций, образов, возникающих под влиянием психотропных веществ типа ЛСД и других галлюциногенов.
Будучи вероятностным по природе, сверхсознание отнюдь не калейдоскоп, не бросание орла и решки. Его деятельность трижды канализирована: 1) ранее накопленным опытом, включая присвоенный опыт предшествующих поколений; 2) задачей, которую перед сверхсознанием ставит сознание, натолкнувшееся на проблемную ситуацию; 3) доминирующей потребностью.
Функции сверхсознания не сводятся к одному лишь порождению "психических мутаций и рекомбинаций" (Симонов, 1966), т. е. к чисто случайному рекомбинированию хранящихся в памяти следов. Впрочем, вопрос о случайности генетических мутаций также гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. "Случайность мутаций относительна, - пишут С. В. Мейен и Ю. В. Чайковский в предисловии к книге А. А. Любищева. - Они случайны в том смысле, что их появление и результат, как правило, не удается связать с воздействием внешней среды. В то же время мутации как-то детерминированы работой самой генетической системы организма. Каждая мутация случайна в том смысле, что может привести к реализации любого допустимого аллеля, но ее можно считать и детерминированной, поскольку сам набор аллелей закономерен" (Мейен, Чайковский, 1982, с. 17). По каким-то, еще неведомым нам законам сверхсознание производит первичный отбор возникающих рекомбинаций и предъявляет сознанию только те из них, которым присуща известная вероятность их соответствия реальной действительности. Вот почему даже самые "безумные идеи" ученого принципиально отличны от патологического безумия душевнобольных и фантасмагории сновидений.
Современная нейрофизиология располагает знанием ряда механизмов, способных привести к замыканию временных нервных связей между следами (энграммами) ранее полученных впечатлений, чье соответствие или несоответствие действительности выясняется лишь вторично после сопоставления с объективной реальностью. Среди механизмов, подробно рассмотренных нами ранее (Симонов, 1981), особое место занимает принцип доминанты А. А. Ухтомского. В настоящее время можно считать установленным, что сверхсознание (творческая интуиция) всегда "работает" на удовлетворение потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данного субъекта. Так, карьерист, жаждущий социального успеха, может быть гениален в построении своей карьеры, но вряд ли подарит миру научные открытия и художественные шедевры. Здесь не следует впадать в дурную одномерность. Великий художник (или ученый) может быть достаточно честолюбив, скуп, играть на бегах и в карты. Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Важно лишь, чтобы в определенные моменты бескорыстная потребность познания истины и правды безраздельно овладевала всем его существом. Именно в эти моменты доминирующая потребность включит механизмы сверхсознания и приведет к результатам, не достижимым никаким иным рациональным способом. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..." - А. С. Пушкин гениально угадал эту диалектику деятельности сверхсознания.
Подобно тому как имитационное поведение способно адресоваться к подсознанию, минуя контроль рационального мышления, важнейшим средством тренировки и обогащения сверхсознания является детская игра. Будучи свободной от достижения утилитарных, а до определенного возраста и социально престижных целей, игра обладает той самоцельностью и самоценностью, которые направляют ее на решение бескорыстно-творческих задач. Детская игра мотивируется почти исключительно потребностями познания и вооруженности - под последней мы понимаем потребность приобретения знаний, навыков и умений, которые понадобятся лишь в дальнейшем (см. гл. 2). Именно эти две потребности - познания и вооруженности - питают деятельность детского сверхсознания, делая каждого ребенка фантазером, первооткрывателем и творцом. По мере взросления потребности познания все чаще приходится конкурировать с витальными и социальными потребностями, а сверхсознанию - отвлекаться на обслуживание широкого спектра самых разнообразных мотиваций. Не случайно подлинно великие умы характеризуются сохранением черт детскости, что было замечено давно и не один раз.
Е. Л. Фейнберг (1981) подробно рассмотрел отличия интуиции-догадки (порождение гипотез) от интуиции - прямого усмотрения истины, не требующего формальнологических доказательств. Примером интуиции последнего типа может служить заключение ученого о достаточности количества экспериментов или заключение судьи о достаточности объективных доказательств виновности. Напомним, что закон требует от судьи выносить приговор согласно "внутреннему убеждению", не предписывая заранее то или иное количество доказательств. Не случайно в законе наряду с дискурсивной "буквой" присутствует интуитивный "дух". Мы полагаем, что в генезе двух разновидностей интуиции есть нечто принципиально общее, а именно дефицит информации, необходимой и достаточной для логически безупречного заключения. В первом случае (интуиция-догадка) этой информации еще нет, ее предстоит найти в ходе проверки возникающего предположения. В случае с интуицией - прямым усмотрением истины получить такую информацию вообще невозможно, какое количество экспериментов ни поставил бы ученый и какое количество доказательств ни собрал бы судья. Для нас важно, что пример с интуицией - усмотрением истины еще раз оправдывает термин "сверхсознание". В самом деле, дискурсивное мышление поставляет материал для принятия решения, предлагает сознанию реестр формализуемых доказательств, но окончательное решение принимается на уровне интуиции и формализовано быть не может.
Материал для своей рекомбинационной деятельности сверхсознание черпает и в осознаваемом опыте, и в резервах подсознания. Тем не менее в сверхсознании содержится нечто именно "сверх", т. е. нечто большее, чем сфера собственно сознания. Это "сверх" есть принципиально новая информация, непосредственно не вытекающая из ранее полученных впечатлений. Силой, инициирующей деятельность сверхсознания и одновременно канализирующей содержательную сторону этой деятельности, является доминирующая потребность. Мотивационные ограничения изначально наложены на деятельность сверхсознания. Вот почему интуиция отнюдь не калейдоскоп, не игра случайности: она исходно канализирована качеством доминирующей потребности и объемом ранее накопленных знаний. Никакое "генерирование идей" не привело бы к открытию периодического закона без обширнейших знаний свойств химических элементов.
Если позитивная функция сверхсознания заключается в порождении нового, то его негативная функция состоит в преодолении существующих и общепринятых норм. Ярким примером негативной функции сверхсознания может служить чувство юмора и его внешнее выражение в виде смеха. Смех возникает непроизвольно и не требует логического уяснения субъектом, почему смешное смешно. Будучи положительной эмоцией, смех возникает по универсальной схеме рассогласования между прединформированностью (прогнозом) и полученной в данный момент информацией. Но в случае смеха поступившая информация не просто превосходит существовавший ранее прогноз, а отменяет, перечеркивает его. Классический пример тому - структура любого анекдота, всегда состоящего из двух частей: ложного прогноза и отменяющей его концовки. Мотивационную основу юмора составляют потребности познания и экономии сил. Остроумный ход ищущей мысли не только приближает к истине, но и ведет к решению логической задачи неожиданно коротким путем. В юморе всегда торжествует превосходство нового знания над несовершенством, громоздкостью устаревших норм. Присоединение к потребностям познания и экономии сил других побочных мотиваций - биологических и социальных - придает смеху множество дополнительных оттенков, делает его добродушным, злорадным, надменным, умным, глупым, беззаботным и т. д., превращая тем самым смех в "самую верную пробу души" (Ф. М. Достоевский).
Взаимодействие сознания и сверхсознания сопоставимо с ролью отбора и непредсказуемой изменчивости в процессе биологической эволюции. Подчеркнем, что речь идет не об аналогии, но об универсальном принципе всякого развития, который проявляется и в "творчестве природы" (происхождение новых видов), и в организации индивидуального поведения (см. гл. 4), и в творческой деятельности человека, и в эволюции культуры. Здесь нелепо говорить о каком-то "перенесении" биологических законов на социально детерминированную психику или на историю человеческой цивилизации в целом. Наука не раз встречалась с подобного рода универсальными принципами. Достаточно вспомнить регуляторные функции обратной связи, которые обнаруживаются и в регуляции кровяного давления (даже в биохимических процессах!), и в управлении промышленным производством. Это отнюдь не значит, что мы "перенесли" физиологические эксперименты на экономику или законы общественного развития на биологические объекты. Дело не в "переносе", а в существовании общих правил теории управления.
То же самое мы встречаем и в динамике происхождения нового, где бы это новое ни возникало: в процессе филогенеза, в индивидуальном (научном, техническом, художественном) творчестве человека, в истории человеческой культуры. Процесс возникновения нового с необходимостью предполагает наличие четырех обязательных компонентов: 1) эволюционирующую популяцию, 2) непредсказуемую изменчивость эволюционирующего материала, 3) отбор, 4) фиксацию (наследование в широком смысле) его результатов. В творческой деятельности человека этим четырем компонентам соответствуют:
1. Опыт субъекта, который включает присвоенный им опыт современников, равно как и опыт предшествующих поколений.
2. Деятельность сверхсознания (интуицию), т. е. такие трансформации и рекомбинации следов (энграмм) ранее полученных впечатлений, чье соответствие или несоответствие реальной действительности устанавливается лишь позднее.
3. Деятельность сознания, подвергающего гипотезы (своеобразные "психические мутации и рекомбинации") сначала логическому отбору, а затем экспериментальной производственной и общественно-практической проверке.
4. Закрепление результатов отбора в индивидуальной памяти субъекта и в культурном наследовании сменяющихся поколений.
В случае развития цивилизации эволюционирует культура в целом, однако новое (идея, открытие, изобретение, этическая норма и т. д.) первоначально возникает не в абстрактном межличностном и надличностном пространстве, а в индивидуальном материальном органе - мозге конкретного человека, первооткрывателя и творца. А. А. Любищев писал: "...творчество природы имеет большое сходство с творчеством человека. Давно уже в разных науках говорят об эволюции не только организмов, но, например, об эволюции оружия, технических предметов, машин, автомобилей и т. д. Все эти примеры именно творческой эволюции в подлинном смысле слова "творчество"... Между последующими стадиями эволюции какого-нибудь оружия мы не имеем прямой генетической связи: примитивный автомобиль не превратился непосредственно через ряд стадий в современный, превращение претерпевала идея автомобиля в умах последовательного ряда изобретателей, и на этом "корневище идей" отпочковывались последовательные этапы усовершенствования автомобилей" (Любищев, 1982, с. 180) (подчеркнуто нами. - Я. С.). Сказанное уместно сопоставить с тем фактом, что, хотя эволюционирующей единицей в биологии является популяция, отбор может действовать только через отдельных особей. Непредсказуемость открытия, защищенность "мутагенеза" и "психических рекомбинаций" от вмешательства сознания и воли представляют необходимое условие развития, подобно тому как непредсказуемость мутаций обязательна для биологической эволюции. Полная рациональность (формализуемость) и произвольность первоначальных этапов творчества сделали бы это творчество невозможным и означали бы конец развития цивилизации.
Поясним сказанное примером. Допустим, что успехи генной инженерии и усовершенствованная система воспитания позволили нам формировать идеальных людей. Но ведь они будут идеальны с точки зрения наших сегодняшних исторически преходящих и неизбежно ограниченных представлений об этом идеале. Тем самым идеально запрограммированные люди могут оказаться крайне уязвимыми при встрече с будущим, которое потребует от них не предусмотренных нами качеств. К счастью, в области психофизиологии творчества мы встречаемся с одним из тех запретов природы, преодоление которых было бы нарушением законов этой природы, подобно закону сохранения энергии и принципу дополнительности. Вот почему все попытки формализации и кибернетизации творчества напоминают попытки создать вечный двигатель или одновременно определить импульс и положение электрона на орбите.
Поскольку сверхсознание питается материалом, накопленным сознанием и частично зафиксированным в подсознании, оно в принципе не может породить гипотезу, совершенно свободную от этого опыта. В голове первобытного гения не могла родиться теория относительности или замысел "Сикстинской мадонны". Гений нередко опережает свое время, но дистанция этого опережения исторически ограничена. Иными словами, человечество берется за решение только тех задач, к которым оно относительно подготовлено. Здесь вновь мы встречаемся с непредсказуемой неслучайностью "психических мутаций". Вместе с тем общественное развитие реализуется через активно преобразующую мир деятельность конкретных личностей, через деятельность их сверхсознания, где зарождаются научные и технические открытия, новые этические нормы и замыслы художественных произведений. Сугубо индивидуальная находка в области технологии позднее оборачивается промышленной революцией, в свою очередь меняющей ранее существовавшие производственные отношения. Так, высшая нервная деятельность человека, ядром которой являются его витальные ("биологические"), социальные и идеальные (творчески-познавательные) потребности, становится, по выражению
В. И. Вернадского (1940), великой планетарной и космической силой среди других сил.
Неполное, лишь частичное осознание человеком движущих им потребностей снимает мнимое противоречие между объективной детерминированностью человеческого поведения и субъективно ощущаемой свободой выбора. Эту диалектику поведения в свое время проницательно разглядел Бенедикт Спиноза. "Люди только по той причине считают себя свободными, - писал Спиноза (1932, с. 86), - что свои действия они сознают, а причин, которыми они определяются, не знают". Поведение человека детерминировано его наследственными задатками и условиями окружающей среды, в первую очередь условиями социального воспитания. Науке не известен какой-либо третий фактор, способный повлиять на выбор совершаемого поступка. Вместе с тем вся этика, и прежде всего принцип личной ответственности, базируется на безусловном признании абсолютно свободной воли (Гегель, 1970, с. 120). Отказ от признания свободы выбора означал бы крушение любой этической системы и нравственности.
В своей широко известной книге "По ту сторону свободы и достоинства" Б. Ф. Скиннер (Skinner, 1971) доводит до логического конца идею механистического детерминизма. По Скиннеру, личность не ответственна за поступки, поскольку они всецело предопределены внешними обстоятельствами, условиями воспитания. Классифицируя что-либо как порок или добродетель, общество просто определяет, что оно будет наказывать, а что - поощрять. Понятия свободы воли и моральной ответственности должны быть так же изгнаны из науки о поведении, как в свое время физика рассталась с "теплородом", астрономия - с представлением о Земле - центре Вселенной, биология - с "жизненной силой", а психология - с мифом о бессмертной душе.
Столь решительные заявления Скиннера вызвали крайне болезненную реакцию даже со стороны естествоиспытателей. "Я верю, что как человеческие существа мы обладает свободой и достоинством. Теория Скиннера и техника инструментальных условных рефлексов основаны на его экспериментах с голубями и крысами. Так пусть они им и принадлежат!" (Eccles, 1973, p. 223).
Вместе с тем приходится констатировать, что аргументация защитников "свободы выбора", как правило, уступает логической стройности скиннеровских построений. Вот что пишет, например, К. А. Новиков в специальной статье, посвященной проблеме свободного выбора: "...в конкретных выборных ситуациях субъект зачастую "работает" не на тот исход, который в данных условиях имеет наибольшую вероятность реализации, а на тот, который по своему содержанию наиболее соответствует глубинной динамике социального процесса" (Новиков, 1972, с. 109). Поскольку "глубинная динамика социального процесса" сама по себе требует дополнительных разъяснений, механизм ее влияния на выбор субъекта повисает в воздухе. Ничего не привнесла в решение проблемы и широко разрекламированная "когнитивная революция" в психологии. Вот один из образцов когнитивного подхода. Поведение человека определяется: 1) его генетикой, 2) обучением, 3) ситуацией и 4) когнитивной оценкой. Первые три фактора обусловливают детерминированность поведения, четвертый - возможность выбора альтернативных схем действий (Knoweton, Rottschaefer, 1979). Здесь уместно спросить: а что определяет ту или иную "когнитивную оценку"? Почему субъект предпочитает одну схему действия и отвергает другие? Суть дела снова тонет в словах.
Все попытки оторвать действия человека от удовлетворения его потребностей удаются только при крайне узком представлении о потребностях, игнорирующем их многообразные трансформации во вторичные, Третичные и т. п. производные побуждения. "Действие человека, - писал Л. С. Выготский, - возникшее в процессе культурно-исторического развития поведения, есть свободное действие, т. е. независимое от непосредственно действующей потребности и непосредственно воспринимаемой ситуации, действие, направленное на будущее" (Выготский, 1984, с. 85). Но разве заблаговременное изготовление орудий для охоты, рыбной ловли, обработки поля под будущий урожай не мотивировано, не продиктовано потребностью в пище, хотя в момент производства орудий человек может и не испытывать чувства голода?
Одной из последних попыток преодолеть реально существующее противоречие между детерминизмом и свободой выбора является обращение к понятию самодетерминации поведения. "Свободный выбор, - пишет Д. И. Дубровский (1980, с. 210), - ...это особый тип детерминации - самодетерминация, присущая определенному классу высокоорганизованных материальных систем". Современное естествознание знает два источника детерминации поведения живых существ. Это либо врожденные формы поведения, детерминированные процессом филогенеза, либо индивидуально приобретенный опыт, детерминированный влиянием внешней (для человека прежде всего социальной) среды, т. е. воспитанием в широком смысле. Откуда же берется, что из себя представляет загадочное "третье", дающее основание говорить о самодетерминации?
Оно исчезает, как только исследователь пытается сколько-нибудь детально обсудить вопрос об источниках самодетерминации. В качестве примера приведем рассуждение Р. Сперри - одного из первооткрывателей функциональной асимметрии головного мозга. "Принятие решений человеком не индетерминировано, но само- детерминировано. Каждый нормальный субъект стремится контролировать то, что он делает, и определяет свой выбор в соответствии со своими собственными желаниями... Самодетерминанты включают ресурсы памяти, накопленные во время предшествующей жизни, систему ценностей, врожденных и приобретенных, плюс все разнообразные психические факторы осознания, рационального мышления, интуиции и т. п." (Sperry, 1980, р. 200). Но ведь и память, и структура потребностей ("желаний"), присущих данной личности, детерминированы, как признает сам Сперри, врожденными задатками и "предшествующей жизнью". При чем же здесь "самодетерминация"?
Считается, что поведение является тем более свободным, чем лучше и полнее познаны объективные законы действительности. Но ведь в случае познания объективных законов поведение начинает детерминироваться этой познанной необходимостью. Познанная необходимость определяет и выбор поступка, действия, принимаемого решения. Какая уж тут "самодетерминация" и "свобода выбора"!
Реально существующее противоречие между детерминизмом и свободой выбора может быть снято только путем привлечения принципа дополнительности. Вопрос, свободен человек в своем выборе или нет, не имеет однозначного ответа, потому что ответ на него зависит от позиции наблюдателя. Человек несвободен (детерминирован), с точки зрения внешнего наблюдателя, рассматривающего детерминацию поведения генетическими задатками и условиями воспитания. Вместе с тем и в то же время человек свободен в своем выборе с точки зрения его рефлексирующего сознания. По-видимому, именно это имел в виду Шопенгауэр, остроумно заметивший, что детерминизм, отрицающий свободу выбора, есть философия людей, которые забыли взять в расчет самих себя (см.: Eccles, 1979, р. 236). Эволюция и последующее культурно-историческое развитие породили иллюзию этой свободы, упрятав от сознания человека движущие им мотивы. Субъективно ощущаемая свобода и вытекающая из нее личная ответственность включают механизмы всестороннего и повторного анализа последствий того или иного поступка, что делает окончательный выбор более обоснованным (Симонов, 1982). Чувство личной ответственности, как и механизм прогнозирования последствий, формируется в процессе онтогенеза. Вот почему до определенного возраста мы не считаем ребенка ответственным за свои поступки и перекладываем его вину на родителей и воспитателей.
Практическая мотивационная доминанта, непосредственно определяющая поступок ("вектор поведения" по А. А. Ухтомскому), представляет интеграл главенствующей потребности, устойчиво доминирующей в иерархии мотивов данной личности (доминанта жизни или сверхсверхзадача по К. С. Станиславскому), и той или иной ситуативной доминанты, актуализированной экстренно сложившейся обстановкой. Например, реальная опасность для жизни актуализирует ситуативную доминанту-потребность самосохранения, удовлетворение которой нередко оказывается в конфликте с доминантой жизни - социально детерминированной потребностью соответствовать определенным этическим эталонам. Сознание (как правило, с участием подсознания) извлечет из памяти и мысленно "проиграет" последствия тех или иных действий субъекта. Кроме того, в борьбу мотивов окажутся вовлечены механизмы воли - потребности преодоления преграды на пути к достижению главенствующей цели, причем преградой в данном случае окажется инстинкт самосохранения. Каждая из этих потребностей породит свой ряд эмоций, конкуренция которых будет переживаться субъектом как борьба между естественным для человека страхом и чувством долга, стыдом при мысли о возможном малодушии и т. п. Результатом подобной конкуренции мотивов и явится либо бегство, либо стойкость и мужество.
В данном примере нам важно подчеркнуть, что мысль о личной ответственности и личной свободе выбора тормозит импульсивные действия под влиянием сиюминутно сложившейся обстановки, дает выигрыш во времени для оценки возможных последствий этого действия и тем самым ведет к усилению главенствующей потребности, которая оказывается способной противостоять ситуативной доминанте страха.
Таким образом, не сознание само по себе и не воля сама по себе определяют тот или иной поступок, а их способность усилить или ослабить ту или иную из конкурирующих потребностей. Это усиление реализуется через механизм эмоций, которые, как было показано выше, зависят не только от величины потребности, но и от оценки вероятности (возможности) ее удовлетворения. Ставшая доминирующей потребность (практическая доминанта) направит деятельность интуиции (сверхсознания) на поиск оптимального творческого решения проблемы, на поиск такого выхода из сложившейся ситуации, который соответствовал бы удовлетворению этой доминирующей потребности. Анализ мемуаров выдающихся летчиков Отечественной войны показывает, что виртуозное боевое мастерство с принятием мгновенных и неожиданных для противника решений человек проявлял при равной степени профессиональной квалификации (запасе навыков) не в состоянии страха (потребность самосохранения) и не в состоянии ярости (потребность сокрушить врага любой ценой), а в эмоционально положительном состоянии боевого азарта, своеобразной "игры с противником", т. е. при наличии компонентов идеальной потребности творчески-познавательного характера, сколь бы странной она ни казалась в условиях борьбы не на жизнь, а на смерть.
Напомним, что деятельность сверхсознания (творческой интуиции) может представить в качестве материала для принятия решения такие рекомбинации следов предварительно накопленного опыта, которые никогда не встречались ранее ни в деятельности данного субъекта, ни в опыте предшествующих поколений. В этом и только в этом смысле можно говорить о своеобразной самодетерминации поведения как частном случае реализации процесса самодвижения и саморазвития живой природы.
Если главенствующая потребность (доминанта жизни) настолько сильна, что способна автоматически подавить ситуативные доминанты, то она сразу же мобилизует резервы подсознания и направляет деятельность сверхсознания на свое удовлетворение. Борьба мотивов здесь фактически отсутствует, и главенствующая потребность непосредственно трансформируется в практическую доминанту. Примерами подобной трансформации могут служить многочисленные случаи самопожертвования и героизма, когда человек не задумываясь бросается на помощь другому. Как правило, мы встречаемся здесь с явным доминированием потребностей "для других", будь то родительский инстинкт или альтруизм более сложного социального происхождения.
Формирование практической доминанты может оказаться тяжкой задачей для субъекта, когда главенствующая и ситуативная доминанты примерно равны по силе и находятся в конфликтных отношениях. Такого рода конфликты лежат в основе многих произведений классической литературы. С другой стороны, отсутствие практической доминанты (у пенсионера, у человека, оказавшегося не у дел) переживается отдельными личностями исключительно тяжело. Не менее печально по своим последствиям отсутствие главенствующей потребности (доминанты жизни), в результате чего человек становится игрушкой ситуативных доминант. "Отклоняющееся" поведение подростков, алкоголизм и наркомании дают множество примеров такого рода. Подчеркнем, что человек, как правило, не осознает подлинную причину тягостного для него состояния, давая самые разнообразные объяснения своему бесцельному и пустому времяпрепровождению.
Итак, высшая нервная (психическая) деятельность человека имеет трехуровневую структуру, включая в себя сознание, подсознание и сверхсознание. Если подсознание может быть в известной мере сопоставлено с "личным бессознательным" К. Юнга и "сверх-Я" З. Фрейда, то сверхсознание не имеет своих аналогов в ранее предлагавшихся классификациях неосознаваемого психического.
Сознание оперирует знанием, которое актуально или потенциально может быть передано другому, может стать достоянием других членов сообщества. Как показали многочисленные исследования функциональной асимметрии головного мозга, для осознания внешних стимулов или событий внутренней жизни субъекта необходимо участие речевых зон больших полушарий. В сфере творчества именно сознание формулирует вопрос, подлежащий разрешению, и ставит его перед познающим действительность умом.
К сфере подсознания относится все то, что было осознаваемым или может стать осознаваемым в определенных условиях. Это хорошо автоматизированные навыки, глубоко усвоенные социальные нормы и мотивационные конфликты, тягостные для субъекта. Подсознание защищает сознание от излишней работы и психических перегрузок.
Деятельность сверхсознания (творческой интуиции) обнаруживается в виде первоначальных этапов творчества, которые не контролируются сознанием и волей. Неосознаваемость этих этапов представляет защиту рождающихся гипотез ("психических мутаций и рекомбинаций") от консерватизма сознания, от чрезмерного давления ранее накопленного опыта. За сознанием остается функция отбора этих гипотез путем их логического анализа и с помощью критерия практики в широком смысле слова. Нейрофизиологическую основу сверхсознания представляет трансформация и рекомбинация следов (энграмм), хранящихся в памяти субъекта, первичное замыкание новых временных связей, чье соответствие или несоответствие действительности выясняется лишь в дальнейшем.
Деятельность сверхсознания всегда ориентирована на удовлетворение доминирующей потребности, конкретное содержание которой канализирует направление "психического мутагенеза". Таким образом, "психические мутации" изначально носят непредсказуемый, но не случайный характер. Вторым канализирующим фактором является ранее накопленный опыт субъекта, зафиксированный в его сознании и подсознании.
Взаимодействие сверхсознания с сознанием есть проявление - на уровне творческой деятельности человека - универсального принципа возникновения нового в процессе биологической и культурной эволюции. Функции сверхсознания и сознания соответствуют взаимодействию непредсказуемой изменчивости и отбора в происхождении новых видов живых существ. Подобно тому как эволюционирующая популяция рождает новое через отбор отдельных особей, эволюция культуры наследует в ряде сменяющихся поколений идеи, открытия и социальные нормы, первоначально возникающие в голове конкретных первооткрывателей и творцов.
Неполное осознание субъектом движущих им потребностей снимает мнимое противоречие между объективной детерминированностью поведения человека наследственными задатками, условиями воспитания, окружающей средой и субъективно ощущаемой им свободой выбора. Эта иллюзия свободы является чрезвычайно ценным приобретением, поскольку обеспечивает чувство личной ответственности, побуждающее всесторонне анализировать и прогнозировать возможные последствия того или иного поступка. Мобилизация из резервов памяти такого рода информации ведет к усилению потребности, устойчиво главенствующей в иерархии мотивов данной личности, благодаря чему она обретает способность противостоять ситуативным доминантам, т. е. потребностям экстренно актуализированным сложившейся обстановкой.
Сведение психической деятельности человека к одному лишь сознанию не в состоянии объяснить ни диалектику детерминизма и свободы выбора, ни механизмы творчества, ни подлинную историю культуры. Только признание важнейших функций неосознаваемого психического с выделением в нем принципиально различных феноменов под- и сверхсознания дает возможность естественнонаучного материалистического ответа на самые жгучие вопросы человековедения.
Исследование неосознаваемого психического как предмета науки должно отвечать всем требованиям, предъявляемым к любому научному исследованию, к числу которых относятся безусловная воспроизводимость полученных фактов, их количественный анализ, использование современной экспериментальной техники и т. п. Примером подлинно научного, строго объективного изучения неосознаваемых проявлений высшей нервной деятельности человека могут служить неоднократно упоминавшиеся нами работы Г. В. Гершуни, Э. А. Костандова, Р. Сперри, других советских и зарубежных авторов.
Но неосознаваемое психическое получает отражение и в искусстве как специфической разновидности познания человека, его внутреннего мира, его взаимодействия с постигаемой и преобразуемой им действительностью. Если результат научного познания адресуется только к сознанию других людей, то произведение искусства наряду с сознанием обращается к под- и сверхсознанию воспринимающего субъекта. Искусство вызывает подсознательные ассоциации у зрителя, мобилизует его подсознательный опыт, формирует наряду с осознаваемым и неосознаваемое отождествление себя с героями художественного произведения.
Еще более важную роль в процессе восприятия произведений искусства играет их воздействие на сверхсознание зрителя, предполагающее встречное сотворчество воспринимающего субъекта. Процесс сотворчества делает выдающееся произведение искусства поистине неисчерпаемым источником информации, которую извлекает из него каждый зритель - носитель индивидуально-неповторимого жизненного опыта, каждое новое поколение, обращающееся к великим произведениям искусства на протяжении тысячелетий. Именно к сверхсознанию зрителя (читателя, слушателя) адресуется непереводимое с языка образов на язык логики "сообщение" художника, то, что К. С. Станиславский назвал сверхзадачей художественного произведения. Наличие неосознаваемых компонентов художественного восприятия получило отражение в эмпирическом утверждении о том, что при созерцании (прослушивании) произведения надо стремиться не столько вдуматься, сколько вчувствоваться в его содержание, в его сокровенный смысл. В искусстве важнее не знать, а догадываться, утверждал В. Э. Мейерхольд. Поскольку каждый предмет имеет общее для всех представителей данной культуры значение и сугубо индивидуальный "личностный смысл", искусство, по мнению А. Н. Леонтьева, "есть та единственная деятельность, которая отвечает задаче открытия, выражения и коммуникации личностного смысла действительности, реальности" (Леонтьев, 1983, с. 237).
Как специфическая форма познания действительности, искусство обладает чертами, отличными от фундаментальных принципов современного научного познания, а именно:
- невоспроизводимостью, поскольку каждое подлинное произведение искусства уникально и неповторимо;
- принципиальной неизмеряемостью, поскольку искусство оперирует качеством, а не количественной мерой познаваемых им явлений;
- непереводимостью на язык логики, на язык дискурсивного мышления;
- относительной независимостью от "приборного вооружения", поскольку "инструмент" художника - это прежде всего он сам.
Подобно тому как достижения науки, технологические открытия, социальные нормы, системы этических ценностей и т. п. формируют то, что мы называем общественным сознанием, произведения искусства фиксируют и передают следующим поколениям элементы неосознаваемого, под- и сверхсознательного психического. Это дает нам право говорить о наличии "общественного неосознаваемого". Если сюда добавить и тот неосознаваемый опыт, который ребенок впитывает путем имитации, то "общественное неосознаваемое" в нашем понимании может быть противопоставлено "коллективному бессознательному" К. Юнга, полученному неведомо каким путем от далеких предков.
Вот почему совершенно не обязательно "заменять" парадигмы научного познания принципами постижения неосознаваемого психического, якобы принадлежащими исключительно дзен-буддизму, медитации и древним восточным верованиям (Налимов, Дрогалина, 1984), поскольку эти принципы присущи искусству на всем протяжении его тысячелетней истории.
В культурно-историческом процессе возникновения искусства огромную, если не решающую, роль сыграла потребность (инстинкт) подражания, не ограничивающегося воспроизведением действий других членов социальной группы. Потребность подражания может реализоваться и в форме воспроизведения звуков природы, пения птиц, голосов других людей, в попытках воспроизвести картины окружающей жизни в виде рисунков, скульптурных фигурок, собственных движений, повторяющих действия охотников или поведение животных. Это удвоение окружающего мира (его моделирование - скажем мы сегодня) есть один из способов познания мира, поскольку, воспроизводя, человек неизбежно анализирует, уточняет, постигает суть воспроизводимых им явлений.
Минимум три черты характеризуют человеческую деятельность, имитирующую окружающий мир. Во-первых, воспроизводя данное явление, человек намеренно или непроизвольно выражает свое отношение к этому явлению, подчеркивает его угрожающий, радостный, пугающий и т. п. смысл. Отражение значимости явления важнее буквального сходства, формальной точности модели моделируемому объекту.
Во-вторых, воспроизведение нередко приобретает символический, образно-абстрактный характер. Так, объективное существование в природе ритмически повторяющихся событий находит свое отражение в форме достаточно условного орнамента, элементы которого могут сохранять следы своего происхождения, напоминая цветы, листья и т. п., а могут трансформироваться и в чисто абстрактный ритмический рисунок.
Наконец, в-третьих, воспроизведение (моделирование) окружающей действительности осложняется еще одной, присущей человеку мотивацией - потребностью к игре. Автор начинает играть с созданной им моделью, видоизменяя, трансформируя, преобразуя ее, наслаждаясь своей властью над моделью, которой он не обладает в отношении моделируемого объекта. Так, грозного врага, страшного хищника он может сделать маленьким, смешным, ничтожным, а самого себя или покровительствующее ему божество - могучим и непобедимым.
И все же мы пока не имеем ответа на вопрос о том, существует ли потребность, которая может быть удовлетворена той и только той информацией, что несут в себе произведения искусства. Что это за потребность? Лишь ответив на поставленный вопрос, мы обнаружим класс эмоций, специфических для процесса восприятия художественных произведений.
В поисках ответа сравним два изображения дерева: на рисунке, иллюстрирующем учебник по ботанике, и на пейзаже, написанном живописцем. Рисунок в учебнике должен предельно точно воспроизвести характерные признаки, присущие данному виду деревьев. Предмет, отражением которого является иллюстрация в учебнике ботаники, есть дерево. Что служит предметом, получившим отражение в пейзаже живописца? Дерево? Ни в коем случае! Предмет пейзажа - человек, созерцающий дерево, с его индивидуальным и вместе с тем чем-то близким нам жизненным опытом, с его настроением, с кругом его ассоциаций, привязанностей, раздумий. "О, я хочу безумно жить, все сущее - увековечить, безличное - очеловечить, несбывшееся - воплотить", - писал поэт Александр Блок.
Искусство дает нам уникальную возможность увидеть окружающее глазами другого, удвоить свое собственное видение бытия, сопоставить свое восприятие с восприятием другого человека, проникнуть в его внутренний субъективный мир. Искусство есть разновидность познания той стороны действительности, которую невозможно познать никаким иным способом.
Это постижение внутреннего субъективного мира других людей достигается путем его переноса на наш собственный внутренний мир благодаря сходству нашей телесной организации, нашей высшей нервной деятельности, опыта всей предшествующей жизни, включающего присвоенный нами опыт многих поколений. Здесь обнаруживается "познавательная функция сопереживания" (Симонов, 1979).
Ф. Энгельс писал, что мы никогда не узнаем того, какими видят муравьи химические лучи. Кого это огорчает, со свойственным ему юмором заметил Энгельс, тому ничем нельзя помочь. Впрочем, утверждение Энгельса справедливо не только для муравьев, но и для любого, в том числе высокоразвитого, существа, если у него отсутствуют качества, присущие нам. Поясним свою мысль примером, заимствованным у Д. И. Дубровского.
...Представим, что на Землю прибыл высокоинтеллектуальный инопланетянин, для того чтобы исследовать, что такое боль, причем сам исследователь чувства боли лишен (предположение не столь фантастическое, потому что отсутствие чувства боли можно встретить и у людей при некоторых нервных заболеваниях). Ему удалось установить, что при достижении самыми разнообразными стимулами - механическими, термическими, звуковыми и т. п. - определенной интенсивности у человека закономерно возникает ряд объективно регистрируемых физиологических реакций. Повышается кровяное давление, выделяются в кровь биологически активные вещества, возникают характерная мимика, слезы, плач и т. д. вплоть до специфических изменений активности определенных нервных клеток. Собрав все эти сведения, наш инопланетянин отправился на свой инопланетный ученый совет делать доклад о том, что такое боль.
Спрашивается, располагая всеми этими сведениями, понял он, что такое боль, так, как понимаем это мы? Разумеется, нет. "Боль не может быть объективирована, - утверждает Дж. Экклс. - Только межличностная коммуникация подтверждает каждому из нас, что боль, которую мы чувствуем, есть реальность, а не иллюзия. Все другие люди обладают аналогичным чувством" (Eccles, 1979, p. 176). Сущность возникающих здесь ограничений хорошо сформулировал американский психолог Р. Липер: "...основная трудность состоит в том, что, даже когда имеются субъективно различаемые признаки, с помощью которых каждый из нас способен до известной степени определять, испуган он, сердит, страдает от одиночества или переживает что-то еще, никто не располагает средствами для описания подобных субъективных состояний, чтобы сообщить с их помощью свое знание другим. Вместо этого человеку приходится описывать ситуацию, которая вызвала его эмоциональную реакцию, содержание мыслей, возникающих в этой ситуации, либо обусловленное ею поведение" (Липер, 1984).
Помимо сознания как обобществленного, разделяемого с другими знания мы обладаем не менее важной способностью к сопереживанию, сочувствию, состраданию - способностью своеобразного эмоционального резонанса, когда факторы, определяющие эмоциональное состояние другого живого существа, активируют нервные механизмы собственных эмоций (Симонов, 1979).
Почему мы говорим именно о резонансе, а не о "передаче чувств" с помощью внешнего выражения эмоций? Потому что феномен сопереживания не отменяет универсальное правило возникновения эмоций путем информации, адресованной соответствующей потребности. Как бы органично и правдоподобно ни рыдал злодей, огорченный неудавшимся злодейством, мы не зарыдаем вместе с ним. Сопереживать - значит разделить повод возникновения у наблюдаемого нами лица (в жизни или на сцене) данного эмоционального состояния. Сопереживание базируется не на сходстве эмоций, но на сходстве потребностей, эти эмоции породивших.
Можно возразить, что мы часто откликаемся на выражение печали или радости на лице другого человека, ничего не зная о причине его радости или огорчения. Однако подобная "прямая" передача чувств есть лишь иллюзия обыденного сознания. Дело в том, что мы непроизвольно и неосознанно приписываем наблюдаемому субъекту повод, который мы готовы разделить. Здесь мгновенно и интуитивно мобилизуется весь наш жизненный опыт, наше отношение к детям, в том числе к своим (если плачет ребенок), к своим родителям (если огорчен пожилой человек), извлекаются из памяти сходные ситуации, которые нам пришлось пережить самим, и т. п.
Итак, в окружающей нас действительности существуют две реальности. Во-первых, это объективный мир, включающий человека как телесное материальное существо при всей чрезвычайной сложности его организации. Этот мир познает наука во всеоружии своих методов и понятийно-теоретического аппарата. Но существует и субъективное отражение этого мира в человеческой голове - как сторона, ипостась единого в своей основе нейродинамического мозгового отражательного процесса. Присущая человеку потребность познания окружающего его мира, в том числе познания других, сходных с ним человеческих существ, не ограничивается научным познанием, аналогичным познанию всех прочих объектов природы. Людям свойственно желание узнать, каким видят, слышат, воспринимают мир другие люди, чтобы проверить свое собственное восприятие окружающей действительности, обогатить его опытом восприятия себе подобных. Ограниченность научного (вербализуемого, дискурсивного) познания внутреннего мира человека способна привести к мысли о невозможности его познания вообще. "Каждый из нас знает уникальность своего внутреннего мира. Становление каждой уникальной индивидуальности лежит за пределами научных исследований" (Eccles, 1979, p. 144) (подчеркнуто нами. - Я. С.).
Но процесс познания не исчерпывается наукой. За пределами научных исследований лежит... искусство.
Нет ничего нелепее представления о том, что искусство относится к науке как нечто более простое и неразвитое к более сложному и могущественному. Система образов и техническая вооруженность, используемые современным искусством для постижения внутреннего мира человека, по своей изощренности не уступают теоретическому аппарату и методам современной науки. Просто они познают разные стороны бытия, сосуществуя на принципе своеобразной дополнительности, исключающем возможность замены науки искусством, а искусства - научным знанием о человеке.
Сообщение художника о мире и человеке, о прекрасном и страшном, о возвышенном и ничтожном лишь частично переводимо с языка образов на язык логики. Может быть, самое главное и самое ценное в этом сообщении исходно невербализуемо, что особенно очевидно при создании и восприятии музыкальных произведений. Подобное сообщение К. С. Станиславский назвал сверхзадачей, а потребность сообщения - сверх-сверхзадачей артиста. Вместе с тем было бы ошибкой считать, что искусство адресуется только к неосознаваемой сфере человеческой психики, поскольку оно, безусловно, вовлекает и сферу сознания. Ведь мы определили сознание как знание, которое может быть передано другому, а знание о мире, содержащееся в образах художественного произведения, становится достоянием множества людей подчас на протяжении тысячелетий.
Упрощением выглядят и попытки приурочить восприятие художественных образов только к правому полушарию головного мозга. Сообщение художника содержит в себе и дискурсивные (вербализуемые) и невербализуемые компоненты. Следовательно, его восприятие требует согласованной деятельности обоих полушарий. Это сообщение (сверхзадача по К. С. Станиславскому) характеризуется следующими чертами.
Будучи тесно связанной с общим мировоззрением художника, сверхзадача не тождественна ему, потому что представляет категорию, специфическую для художественной деятельности человека. Сверхзадача отнюдь не означает "перевода" логически сформулированной идеи на язык художественных образов, она изначально возникает в виде системы этих образов и лишь в очень ограниченной своей части может быть пересказана словами.
Подобно тому как объективно существующая истина является целью научного познания, проверяемого критерием практики, объективно существующей целью истинного искусства является правда. Критерием правдивости художественного произведения, глубины и значительности постижения им человека служит практика общественного потребления искусства, т. е. тот факт, сколь большое количество людей на протяжении сколь длительного времени признают это произведение великим творением художественного таланта. Ни кратковременная массовая популярность, ни длительное почитание узким кругом не свидетельствуют о выдающейся ценности произведения. Великие творения служат веками многим поколениям людей.
Процесс реализации сверхзадачи, процесс создания художественного произведения, характеризуется вовлечением всех трех проявлений высшей нервной деятельности человека: его сознания, подсознания и сверхсознания. Художник неосознанно использует накопления своего жизненного и профессионального опыта, в том числе те навыки мастерства, которые первоначально приобретались им под контролем сознания, но, будучи автоматизированы, перешли в сферу подсознания, обеспечив творческую раскрепощенность и возможность полностью сосредоточиться на воплощении содержательной стороны своего замысла.
Поскольку искусство есть форма познания действительности, оно должно содержать в себе открытие нового, ранее неизвестного людям. Отсутствие открытия - явный признак того, что данное явление не может быть отнесено к разряду истинно художественных произведений. Вот почему в процессе художественного творчества столь важную роль играют механизмы сверхсознания, в результате деятельности которого возникает принципиально новая информация, не существовавшая в культурных накоплениях человечества.
В процессе создания художественного произведения сознание, подсознание и сверхсознание взаимодействуют в весьма разнообразных формах. Так, многие, в том числе великие, произведения создавались по заказу, с достаточно четким указанием на то, что именно, а подчас и как именно должно быть изображено. Но подобный заказ, целиком принадлежащий сфере сознания художника, еще не есть сверхзадача, сообщение, которое будет нести зрителю будущее произведение. Заказ, поступивший извне, или замысел, принадлежащий самому автору, лишь очерчивает зону поиска художественного решения. Это решение, как правило, возникает интуитивно и на первых стадиях своего формирования не контролируется сознанием. В большинстве случаев мы имеем дело с серией возможных решений, подвергающихся сознательному отбору и требовательной критике, - стадия, многократно описанная как "муки творчества". Впрочем, окончательный выбор снова принадлежит сверхсознанию.
Даже если художник пытается логически объяснить и обосновать свой выбор, к его словам следует относиться с большой осторожностью. Мы уже говорили о том, что сверхзадача непереводима с языка образов на язык логики, следовательно, ее выбор принципиально не может иметь исчерпывающего логического обоснования. Правда, бывают случаи и вполне рационального выбора, продиктованного факторами внехудожественного порядка, однако художественное открытие может сделать только тот, у кого мотивационной доминантой является потребность познать "жизнь человеческого духа" (К. С. Станиславский) и сообщить о результатах своего познания зрителю (слушателю, читателю). Если художественная деятельность служит средством удовлетворения каких-то иных потребностей, связанных с карьерой, положением, приобретением материальных благ и т. п., творческая интуиция будет работать в соответствующем направлении, подчас весьма успешно. Призыв К. С. Станиславского любить искусство в себе, но не себя в искусстве базируется на описанной выше закономерности.
Сверхсознание черпает материал для своей деятельности и во вполне осознаваемом опыте, и в запасниках подсознания, где концентрируются технологические навыки профессионального мастерства. Вот почему так важно неустанное пополнение этих резервов, богатство и разнообразие жизненных впечатлений, профессиональный тренинг, столь хорошо знакомый каждому настоящему художнику, каких бы высот в своей творческой деятельности он ни достиг.
Что касается процесса восприятия художественных произведений, то сообщение художника также адресуется не только к сознанию, но одновременно к подсознанию и сверхсознанию зрителя. Апелляция к подсознанию мобилизует опыт зрителя, ранее контролировавшийся сознанием, но позднее столь органично усвоенный субъектом, что вмешательство сознания становится ненужным. В самом деле подчас зритель (слушатель) не в состоянии объяснить, что именно в данном произведении вызвало у него тот или иной эмоциональный отклик, круг ассоциаций, смену настроения. Не менее важно в этом процессе участие сверхсознания, встречное сотворчество зрителя, в результате чего каждый зритель воспринимает одно и то же произведение искусства в значительной мере по-своему, сугубо индивидуально.
Закономерность, установленная наукой, вывод, математическая формула едины по своему содержанию для любого воспринимающего, адресуются только к сознанию, и всякая неясность, двусмысленность, возможность различных толкований свидетельствуют о том, что работа ученого не завершена. Произведение художника допускает бесчисленное множество толкований и в этом смысле неисчерпаемо*. Каждое поколение зрителей включает сообщение художника в контекст своего опыта, своей культуры, своей системы ценностей. Способность прямого воздействия на подсознание и сверхсознание зрителя представляет одну из самых характерных черт искусства, придает ему особую убедительность, избавляет художника от необходимости логических доказательств истинности своего сообщения о мире и человеке. Вот почему в отличие от науки, ограничивающейся добыванием относительных объективных истин, искусство способно удовлетворять присущую человеку потребность в абсолютной истине. Эту особую убедительность художественных образов отметил Г. Гегель. "Искусство, - пишет Гегель, - имеет своей задачей раскрывать истину в чувственной форме и, следовательно, носит свою конечную цель в самом себе... Его целью является чувственное изображение самого абсолютного" (Гегель, 1938, с. 50-52).
* (Вопрос о "многозначности" искусства и "однозначности" науки обстоятельно проанализирован в статье А. Н. Рубцова (1985).)
Впрочем, сказанное не означает, что любое сообщение художника будет восприниматься с полным доверием и утратой какой-либо критичности. Подобно тому как критерием правильности научного познания является объективная истина, критерием художественного познания служит правда, выясняемая общественной практикой восприятия произведения искусства. Ложь в искусстве - занятие столь же безнадежное, как изобретение вечного двигателя, противоречащее объективным законам природы. "Нельзя изобретать и выдумывать все что угодно, - утверждал Габриель Гарсиа Маркес, - поскольку это чревато опасностью написать ложь, а ложь в литературе даже опаснее, чем в жизни. Внутри кажущейся свободы, предоставляемой творчеством, действуют свои строгие законы" (Маркес, 1982, с. 15).
Теперь мы можем рассмотреть вопрос о природе эмоций, возникающих при восприятии искусства. Тиражированная в сотнях сочинений версия выглядит примерно так. Художник переживает чувства. Эти чувства он кодирует в образах своего произведения и передает зрителю (читателю, слушателю), который проникается этими чувствами и сопереживает автору. Но еще Шопенгауэр заметил, что истинные музыканты не чувства выражают в музыке, а музыку превращают в чувство. "Переживания актера, - писал Л. С. Выготский, - его эмоции, выступают не как функции его личной душевной жизни, но как явление, имеющее объективный общественный смысл и значение, служащее переходной ступенью от психологии к идеологии" (Выготский, 1984, с. 328).
Каким образом это происходит?
Как мы стремились показать выше, задача художника состоит не в переживании чувств и возбуждении этих чувств у зрителя, а в познании окружающего очеловеченного им мира, в открытии неведомых его граней и в сообщении результатов своего познания другим людям. Поскольку зрители обладают аналогичной потребностью познания, в том числе познания внутреннего мира другого человека, информация, содержащаяся в произведении, способна удовлетворить потребность зрителей. Согласно информационной теории эмоций, прирост информированности вызовет положительные эмоции удовлетворения, наслаждения, которые принято называть "эстетическими эмоциями". Если предынформированность зрителя окажется значительнее, чем сообщение художника, если зритель не получит нечто новое, превышающее - то, что он ожидал, зритель останется равнодушен или будет испытывать отрицательные эмоции: разочарование, скуку, раздражение. Способность генерировать эмоции, происхождение которых далеко не всегда очевидно для воспринимающего художественное произведение, в просторечии определяется как обращение не только к уму, но и к сердцу зрителя.
Поскольку искусство адресуется к целому ряду потребностей человека и удовлетворение каждой из них способно породить свой собственный эмоциональный отклик, в результате возникает сложный полифонический эмоциональный аккорд. Так, творения культового искусства утрачивают для последующих поколений свой религиозный смысл и перестают вызывать соответствующие эмоции, сохраняя эстетическую ценность. Аналогична роль социальных потребностей, в том числе той их разновидности, которую можно определить как потребность в справедливости. Исторически преходящие, классово детерминированные нормы удовлетворения этой потребности способны породить сильнейшие эмоции негодования, восхищения героем художественного произведения, презрения к его врагам. Способность апеллировать к социальным потребностям человека во все времена делала искусство оружием острейшей идеологической борьбы, в бурях которой одни произведения горели на кострах, а другие становились знаменем, ведущим в битвы, подобно "Марсельезе" и "Интернационалу".
Но как быть с повторным переживанием эмоций при многократном восприятии одного и того же произведения? Каким образом здесь возникает прирост информированности, столь необходимый для эстетического наслаждения? Мы уже говорили о практической неисчерпаемости толкования великих произведений. При повторном восприятии зрителю каждый раз открываются все новые и новые стороны, грани, оттенки художественного сообщения. Эти открытия определяются и изменением его собственной предынформированности, связанной с приобретением жизненного и эстетического опыта. Если речь идет об исполнительском искусстве (музыка, танец, драма), то новизна привносится и личностью исполнителя, особенностями его трактовки. Отсюда сохраняющаяся эмоциональность восприятия даже хорошо знакомых произведений.
Что касается переживаний самого художника, который не может взволновать зрителя, оставаясь холодным, то под этим житейским описанием подразумевается присутствие у художника достаточно сильной потребности познать и воплотить наряду с его безусловной вооруженностью природными способностями и профессиональным мастерством. Эту истину хорошо понял К. С. Станиславский, отказавшийся от "искусства переживания" в пользу сверхзадачи и "физических действий", поскольку в его случае речь шла о драматическом искусстве, для которого действие аналогично слову для поэта, звукам для музыканта, краскам для живописца. Перестаньте заботиться о чувствах, призывал Станиславский, они придут сами собой при значительной сверхзадаче и правдивости осуществляемых действий.
Впрочем, процесс восприятия искусства глубоко диалектичен. Информация, содержащаяся в художественном произведении, не только удовлетворяет соответствующие потребности зрителя, но и актуализирует, пробуждает, формирует их. Человек, пришедший в театр, чтобы поразвлечься или посмотреть на знаменитого артиста, может уйти потрясенный открывшейся ему правдой о мире, о людях, о добре и зле. Здесь обнаруживается воспитательная функция искусства, его способность обогащать, расширять и возвышать сферу человеческих потребностей, а возникающие при этом эмоции будут вернейшим показателем наличия (или отсутствия) пробудившихся потребностей, степени их удовлетворения или неудовлетворения, но отнюдь не самоцелью художественного воздействия.
|
ПОИСК:
|
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://psychologylib.ru/ 'Библиотека по психологии'