Письма 1883 г.

Моя любимая!

Ты все-таки больше никогда не говори мне, что ты холодна и не можешь найти верных слов для выражения своих чувств. Даже когда ты упрекаешь меня в чем-нибудь, то делаешь это так удивительно нежно, что я мог бы ответить только долгим поцелуем и сердечными объятиями, и не иначе. Надеюсь, когда-нибудь это станет приятным воспоминанием для нас, и тогда я расскажу тебе, как тосковал и страдал без тебя. Страдал так сильно, что даже не могу окончательно поверить, что ты будешь рядом со мной всегда.

Вена, 13 июля 1883 г., 2 часа ночи

Садовник Бюнзов (Марта отдыхала в это время в Дюстернброке, недалеко от Киля, и жила в доме садовника Бюнзова) - счастливый человек, поскольку имеет возможность приютить мою возлюбленную. Почему я не стал садовником или поэтом вместо прозаической профессии врача? Если тебе потребуется помощник для работы в саду, то готов предложить свои услуги, чтобы говорить маленькой принцессе доброе утро и, может быть, когда-нибудь попросить поцелуй за букет. Но я отправил письмо не садовнику Бюнзову, а тебе, моя дорогая, моя Корделия-Мартхен. Объясню, почему написал так поздно. Ведь тебе интересно, любимая?

Твоя ангина уже прошла, и ты, конечно, воспримешь это письмо благосклонно. Это будет так мило с твоей стороны. Надеюсь, ты напишешь мне об этом. В противном случае, я подумаю, что тебе неприятны мои письма.

Не допускай, однако, слишком сильного заласкивания своего горлышка шарфами и так далее. Не переусердствуй, немного закалки может укрепить здоровье.

Я радуюсь твоим весточкам и надеюсь, ты хорошо питаешься сейчас и отдыхаешь. Если тебе нужны деньги, то напиши мне, моя дорогая. У меня скоро они появятся.

Сегодня был очень жаркий, самый мучительный за последнее время день. От изнеможения я словно впал в детство. Потом заметил, что валюсь от усталости и пошел к Брейеру (Доктор Йозеф Брейер (1842-1925) - венский физиолог); а возвратился поздно.

У него болела голова, и он, бедняга, принял соль салициловой кислоты. Первое, что он сделал, отправил меня в ванну, откуда я вышел помолодевшим. Первая мысль, после того как воспользовался его гостеприимством, была о тебе: будь моя Мартхен здесь, она одобрила бы мой визит.

Конечно, моя девочка, еще долгие годы я буду нуждаться, и я не рассчитываю ни на какое неожиданное чудо, кроме как на возможность всегда, всю жизнь быть вместе с тобою, любимая. Затем мы, без пиджаков, поднялись наверх (я пишу в домашнем халате), сели ужинать и начался длинный медицинский разговор об отклонениях, морали интимных отношений и нервных болезнях, и снова предметом обсуждения стала твоя подруга Берта Паппенхейм (Берта Паппенхейм - пациентка Брейера, известная как Анна О. по совместному исследованию Брейера и Фрейда "Этюды об истерии" (1895)). Мы очень искренне и глубоко доверительно относимся друг к другу, и он рассказал мне то, что я тебе должен сейчас сказать: женюсь на Марте, она станет женой, появятся дети... И тут я расстегиваюсь и добавляю: на той самой Марте, у которой теперь в Дюстенброке небольшая ангина. Марта и есть, собственно, настоящая Корделия и теперь, когда наступает глубочайшее внутреннее доверие, больше не надо ничего.

Тогда он вдруг совершенно неожиданно признался, что называет жену именно так, Корделией, потому что она сохранила нежность и не разменивалась по пустякам, не пошла против своего отца.

У обеих Корделий, тридцати семи лет и двадцати двух лет, должно зазвенеть в ушах, потому что мы вспоминали о них с серьезной нежностью.

Ну, а теперь - сердечный привет, ибо я еще не проснулся окончательно.

Твой Зигмунд.

Вена, 29 августа 1883 г., среда, после полудня

Моя любимая Марта!

Твое очаровательное и умное письмецо, двое точное описание ярмарки в Вальдебекер очень порадовали меня. И это так содействует улучшению моего здоровья. Если бы не катар, то я мог бы говорить о хорошем самочувствии.

Ты думаешь почти так же, как Вагнер в "Фаусте" во время прекрасной прогулки, и я должен действовать с обдуманной мягкостью доктора Фауста: я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо.

Любимая, ты совершенно права. Сутолока и толчея на ярмарке, хотя и нравятся народу, не предрасполагают мыслящего человека к высоким помыслам. Для меня ожидаемые и уже имеющиеся наслаждения - это прежде всего часы беседы с любимой, ласковой девушкой. А кроме того, огромное наслаждение - чтение, которое с ощутимой ясностью представляет нам, что мы думаем и чувствуем, помогает понять сложные проблемы жизни, вообще смысл человеческого бытия.

Прости, если я сам себя процитирую, но мне вдруг пришла мысль о том, что я думал о судьбе: темным, неразвитым людям без комплексов живется проще, а мы всегда ощущаем отсутствие чего-то. Чтобы сохранить целостность личности, мы зачастую предпочитаем наслаждение, волнения, тревоги, а не здоровье и развитие наших способностей. Беспокоясь, мы жаждем сберечь свои силы для чего-то, сами не зная для чего. И эта привычка подавлять естественные желания придает нам некий характер утонченности.

Мы воспринимаем мир глубже, и потому можем считать себя способными к глубоким чувствам. Почему мы не спиваемся? Может быть, потому, что нам не приятен кошачий вой, который пьяные вынуждены слушать на улицах. Почему не влюбляемся каждый месяц снова? Если при каждой разлуке обрывается кусочек нашего сердца, то почему порой мы так черствы? Потому что нам тяжелее в несчастье и бедствии.

Мы осознанно стремимся к тому, чтобы поменьше страдать от жизни и побольше получать удовольствия oст нее. Все люди, как и мы с тобой, связаны жизнью и смертью, годами лишены радости. Они понимают, что вместе им легче противостоять тяжелым ударам судьбы, иногда отнимающей самое дорогое. Люди, которые способны на глубокое чувство, могут любить только один раз. Я убежден в этом.

Весь жизненный путь обычного человека предполагает своим непременным условием то, что он будет изо всех сил бороться с повседневной тяжкой нищетой. Хотя нищие, возможно, более свободны от многочисленных условностей общественной жизни. Беднякам поневоле приходится быть толстокожими и лишенными утонченных чувств, иначе они не выдержат всех тягот жизни. Они следуют своим здоровым инстинктам и помнят, что природа и общество направлены против их любви. В таком случае зачем пренебрегать сиюминутным наслаждением, если ничего другого и ждать нельзя?

Бедные слишком бессильны, слишком уязвимы, чтобы у нас возникало желание подражать им. Если я вижу народ, который относится с презрением ко всякому благоразумию, то всегда думаю, что это своеобразная компенсация за все тяготы, эпидемии, болезни, нищету. Все эти беды они, к глубокому сожалению, встречают незащищенными со стороны социальных учреждений.

Не буду дальше развивать эти мысли, однако можно представить, что народ совершенно иначе любит, рассуждает и работает, чем мы. Есть психология простого человека, которая сильно отличается от нашей. У бедных гораздо больше естественных чувств, чем у нас. И только в них еще не погибли страсти, которые продолжают изменять бытие, жизнь, которая для каждого из нас завершается смертью, то есть небытием.

Любимая, если эти разговоры тебе не нравятся, не сердись на меня. Ты не знаешь масштаба твоего влияния на меня. Понимаю, что ты не можешь действовать тем же способом, что и я при определенных обстоятельствах. Это зависит от наших переживаний, наших чувств. Об остальном решительно умолкаю. Вполне доволен, что полностью нахожусь под опекой моей принцессы. Так приятно подчиняться любимой, но если бы мы не были так далеко друг от друга, моя Мартхен.

Та бедная девушка, в судьбе которой я принимал деятельное участие, на несколько дней перестала меня волновать. При этом было два осложнения, которые совсем не имеют аналога с нашими отношениями. У врача не полностью притупляется чувство человеческой беды. Однако это чувство обостряется, если имеешь счастье, семью.

У меня возникли деловые разногласия с Пфунге, я возражал ему в присутствии профессора Мейнерта. В итоге я оказался прав, хотя Пфунге использовал в споре всю свою взбалмошность и сумасшедшие идеи. Однако я решил признаться тебе, что в моей натуре есть склонность деспота и мне страшно тяжело управлять собой. Ты это уже, конечно, знаешь, и если ты меня, несмотря на это, любишь, тогда я тем более счастлив.

Каждый свободный час я посвящаю работе, началом которой недоволен. Может быть, ты права, Мартхен, когда пишешь, что я чересчур остро реагирую на успехи и неудачи. С моим методом еще не до конца все ясно, однако я размышляю над ним. К сожалению, он не всегда помогает достичь хорошего результата.

Спокойной ночи, моя милая, любимая, моя дорогая принцесса. Твое письмо так необычайно меня окрылило. Остаюсь любящим тебя.

Твой Зигмунд.

Вена, воскресенье, 9 сентября 1883 г., 3 часа после полудня

Моя любимая!

Ты все-таки больше никогда не говори мне, что ты холодна и не можешь найти верных слов для выражения своих чувств. Даже когда ты упрекаешь меня в чем-нибудь, то делаешь это так удивительно"нежно, что я мог бы ответить только долгим поцелуем и сердечными объятиями, и не иначе. Надеюсь, когда-нибудь это станет приятным "воспоминанием для нас, и тогда я расскажу тебе, как тосковал и страдал без тебя. Страдал так сильно, что даже не могу окончательно поверить, что ты будешь рядом со мной всегда. Я не имею сейчас права слишком много думать об этом, иначе терпение мое лопнет прежде, чем я смогу вынести свое нынешнее тяжкое положение.

Марта, отвечая на твои вопросы, я позволю все же заметить, что я не такой сильный человек, как ты думаешь. Я чувствую себя плохо в те дни, когда нет писем от тебя, моя дорогая. Кратковременная бездеятельность пошла бы мне на пользу и доставила приятное удовольствие. Даже если ничего не выйдет с курортом, то я все-таки не буду печалиться. Как уже теперь знаешь, с отдыхом в Кашау ничего не получилось. Но мне не хочется быть ленивцем, который лишь охотится за удовольствиями. Ты, определенно, скажешь, что для нашей совместной жизни надо запастись трудолюбием и умением радоваться жизни. Мне всегда думалось, что для достижения любой цели есть короткий и длинный путь. Я вынужден идти долгим путем, преисполнившись веры, что все равно достигну цели. В данном случае это и происходит.

То, что ты столь честолюбива, мое милое дитя, право же, очень привлекательно. Но я бы не был самим собою, если бы не искал в науке удовлетворение, которое немыслимо без упорного, длительного труда, поисков и счастливых мгновений научных открытий. Я никогда не принадлежал к числу тех, кто не мог бы спокойно перенести, что его инициалы, высеченные на прибрежных скалах, неизбежно смоет морской прибой.

Сокровище мое, не представляю, кем бы я стал сейчас, если бы не нашел тебя: без честолюбия, без многих радостей в мире и наслаждений, украшающих жизнь, без твоего неповторимого очарования, - с умеренными духовными потребностями и совершенно без материальных средств. Более того, я хранил бы эти скудные средства, как убогий или обреченный. Ты даешь мне не только цель и направление, но и так много счастья, что я уже не могу довольствоваться своим скудным настоящим.

Ты даешь мне надежду и уверенность в успехе. Я понимал это, когда ты еще не любила меня, и тем более знаю теперь, когда ты любишь меня. Благодаря тебе я стал уверенным в себе смелым мужчиной.

Марта, мое дорогое сокровище, наше счастье всецело зависит от нашей любви. И я хочу счастья не меньше, чем желаешь его ты. Говорю это не из трусости, с уверенностью, потому что сознаю ничтожность всех других стремлений по сравнению с горячим жела нием быть всегда с тобой. Ты мила и дорога моем) сердцу.

Новость, которую я тебе могу сообщить, вот какая Шенберг ежедневно бывает у меня, и я его состоянием совершенно доволен. Он очень занят предстоящим итальянским путешествием, так как вскоре возвраща ется его брат Алоис.

Моя мама вчера заболела, простудилась, в резуль тате немного обострилось ее старое заболевание легких. Но уже сегодня лихорадка утихла. Паули тоже нездорова.

С Долфи я вчера совершил загородную прогулку в Петцлейнсдорф. Она ждала меня, пока я освободился от приема пациентов. Возвращались мы через Дорнбах.

Долфи - самая любимая, самая лучшая из мош сестер. У нее такой богатый внутренний мир. Но к сожалению, она чересчур утонченная натура и слишком впечатлительна. Мы беседовали в основном, конеч но, о тебе. Она станет навсегда твоей задушевной подругой. Но инстинктивно она угадывает, что на меня ее суждения никакого влияния не оказывают.

Марта! Разве возможно, чтобы твои желания, о которых я так долго ломал себе голову, не осуществились? Ты, наверное, хочешь купить еще что-нибудь скажи мне об этом. Когда ты прочтешь мое письмо я снова вышлю тебе деньги. Делать тебе подарки для меня такая большая радость, что мне даже кажется, что я этого сейчас еще не заслуживаю... Не правда ли, ты понимаешь мое намерение?

Единственная моя, любимая, я хотел написать тебе сегодня больше, но у меня были в гостях всю вторую половину дня Шенберг и Францешини. Потом мы вместе с ними поужинали. А теперь меня клонит в сон я чувствую себя таким несчастным от того, что должев писать тебе, вместо того, чтобы целовать твои сладкие губы. Так позволь мне пожелать тебе спокойной НОЧЕ и на сегодня попрощаться с тобою.

Преданно любящий твой Зигмунд

Вена, воскресенье, 16 сентября 1883 г.

Моя дорогая!

Я хочу тебе сказать, что некоторые твои мысли и рассуждения просто несправедливы и неправильны и было бы хорошо, если б ты исправилась. Те две вещицы, которые понравились тебе, я бы х радостью подарил. Ты должна написать мне также, сколько стоит куртка, которая тебе пришлась по душе. Сейчас у меня пока никаких денег нет, но позже, в следующем месяце, я мог бы условиться об этой покупке.

Ты все-таки не отказывай себе, дорогая, в маленькой роскоши, я ведь тоже так не поступаю. А ты молода и способна так искренне радоваться! Я совершенно уверен, что все люди, которые просто видят тебя, желали бы сделать что-нибудь хорошее, приятное тебе. Почему же ты хочешь лишить меня счастливой возможности делать подобное? Разве я не имею никаких прав?

Твое письмецо подействовало на меня, как ангельский голос. Он как бы возвысил меня над глупыми заботами, неустойчивым настроением, над колебаниями и сомнениями.

Не хотелось бы портить твое настроение, но у меня так мрачно на душе, что не в силах больше выдержать неожиданное горе. Сейчас иду в морг, где препарируют труп моего друга Натана Вайса. Он был женат меньше месяца и недавно возвратился после десятидневного свадебного путешествия, Натан оставил два письма для полиции. В письмах просил пощадить своих родителей, когда им будут говорить о происшедшем, и во-вторых, ничего не сообщать в газетах о том, что жена изменила ему.

Тринадцатого сентября в два часа пополудни его нашли повесившимся на Дандштрассе, у себя в комнате. В четверг вечером обо всем стало известно в госпитале, где работал Натан Вайс. Один из коллег поспешил в его кабинет, в надежде опровергнуть горестные слухи. Но кабинет оказался закрытым. Брат Натана, тоже врач в этом же госпитале, подтвердил мрачную новость. Рано утром в пятницу ко мне пришел Люстгартен: Я был в постели, когда появились еще двое коллег все с тем же горестным сообщением. Мы не хотели верить этому. Невыносимо тяжело видеть мертвого, безмолвного человека, в котором еще недавно было так много жизни, энергии и беспокойства. И жизнерадостности в нем было так много, как ни в ком другом.

И даже теперь, когда его гроб засыпали землей, я не могу свыкнуться с мыслью, что его больше нет и никогда не будет. Почему же случилось непоправимое, почему? Он ведь был на верном пути к цели, у него были все возможности достигнуть всего, к чему он стремился. Он был доцентом и наслаждался своей ролью, своей значимостью на работе. У него была солидная репутация как у специалиста. С недавних пор он руководил отделением в больнице. Ему была обеспечена большая практика.

Натан ведь совсем недавно женился. Но дальше, очевидно, есть такие детали жизни, которые и подтолкнули его к смерти. Эти детали нам неизвестны. Не то, что причины смерти связаны с женитьбой Натана в этом нет никакого сомнения. Я не помню, насколько подробно я рассказывал тебе о предыстории этой женитьбы. Но я думаю, снова должен все повторить, все что я знаю о нем, повторить все, словно он и не умер.

Его образ, словно живой, встает передо мной, вспо минаются его хорошие и плохие поступки, отдельные черты. Его жизнь была многогранна, как жизнь поэта и его смерть может быть воспринята как неизбежная катастрофа.

Его отец - лектор в местной религиозной школе он очень одаренный ученый, он мог бы преподавать китайский язык и конечно же стать университетских профессором. Но при всем этом он очень тяжелый плохой, жестокий человек. "Мой отец - просто чудо вище", - так обычно говорил Натан. Мать - энергич ная, прилежная, добродушная женщина, у которой не было никакой духовной близости с мужем, но зато много детей. Она разделила с ним нищенское сущест вование. В доме царила жестокая бедность и совсем не было атмосферы любви и сердечности, никакоп воспитания детей и многочисленные требования к ним Чтобы удовлетворить безмерное тщеславие отца, все его сыновья должны были непременно учиться. В ос новном, к сожалению, им это совсем не удавалос! А один из сыновей после полугода учебы застрелился потому что не видел другого выхода из сложившейся ситуации. Только Натан и его брат, который теперь работает в той же больнице, получили высшее образование.

Натан был самым одаренным из сыновей. Он унаследовал талант отца, но по своей натуре был добродушным человеком. Хотя, правда, некоторые были склонны считать его плохим парнем, а другие хорошо отзывались о его поступках.

Надо сказать, что все его стимулы, все устремления, весь стиль жизни были направлены на самоутверждение. Он отлично знал, что он ждет от жизни, и даже если что-то не получалось у него, он никогда не разбирался в средствах. Он был просто не в состоянии учитывать критические замечания в свой адрес и быстро забывал, что же он сделал плохое либо намеревался сделать. У него всегда было стремление делать добро - обычно он так и поступал.

Брейер справедливо говорил о нем, как о ненасытном человеке. Он вспоминал, как однажды старый житель Цвикау спросил своего сына: "Мой сын, чего ты пожелаешь?" И тогда сын ответил: "Всего". Натан был волевым, и он действительно желал всего. Колоссальное самомнение соответствовало его энергии и совершенно необычным манерам. Но он достигал своих успехов не только благодаря этому: я всегда видел в нем и другие черты. Главной чертой всего его облика была огромная жизнерадостность. У него были друзья, говорящие на разных языках, с разным образом мыслей. И сам он никогда не был легкомысленным или безразличным человеком в обычной жизни и доказывал, что никто не мог так хорошо что-нибудь сделать, как он. Во всем, что он говорил и думал, была пластика, теплота, ощущение значительности, которое, несмотря на его недостатки, обнаруживало в нем глубину.

Поскольку его талант был не очень велик, он мало знал, никогда не углублялся в проблемы и не признавал основных условий научной деятельности: критичность и основательность в нем вовсе отсутствовали. Его достижения, в сущности, были посредственными, больше чисто внешними, без оригинального содержания. Во всем ощущался его темперамент, его личность, жизненность и ясность его представлений. Это было похоже на поэтический образ в одном стихотворении Антона Ауэршперга. Лес, поляна и солнечные лучи взаимодействуют, но как по-разному они выражают себя. Когда Вайс рассказывал об известном факте, он производил впечатление, словно совершил большое открытие, принадлежащее лично ему. Если он в своем редкостно шутливом стиле изображал заурядного сред-неевропейца, то действительно становился таковым. Он внушал любившим его людям так мало веры, несмотря на свой заразительный смех. Значительная часть того доброго мнения, которое складывалось у людей о его деятельности, была инициирована им самим, он прямо говорил об этом, он был всегда там, где речь шла о нем, говорил только о себе и только как о лучшем, прилежнейшем современном специалисте, знатоке своего предмета. Положительным моментом его одаренности была динамичность, с которой он думал, и шутливость, которая с этим сочеталась. Можно прямо сказать, что его самочувствие, самоощущение и настроение были физиологическим следствием его бойкости и ясности его представлений. Он был всегда таким, какими мы бываем в состоянии опьянения шампанским: вино дает возможность чувствовать себя легким, энергичным, счастливым. Непрестанная быстрая смена движений Натана производила впечатление, что перед тобой бешеный, одержимый манией. Поэтому нам всем так тяжело поверить, что он мертв. Никто не видел его спокойным в последнее время.

Он был всегда сосредоточенным, всегда занимался одним и тем же. Отсюда - его односторонность и субъективность. Ему недоставало, широты взгляда. Он питал интерес не ко всей науке в ее целостности, а лишь к определенной части медицины. Ему не хватало способности наслаждаться всем человеческим и естественным. В течение четырнадцати лет он не выходил из больницы и жил, как автомат, устремляясь из дома в гостиницу, кафе и обратно. В минуты отдыха он с увлечением играл в карты или в шахматы, и, несмотря на сильное возбуждение, которое им овладевало во время игры, было истинным наслаждением наблюдать за ним во время игры и слушать его оригинальные, едкие шутки. Это наслаждение было подобно тому, какое испытываешь во время театрального представления. Он был из тех, кто не способен тихо созерцать красоту мира. Возвратившись из свадебного путешествия, он признался мне: "Я не могу часами любоваться морем и при этом еще испытывать вдохновение".

Общаясь с кем бы то ни было, он никогда не чувствовал ни капли неловкости или застенчивости. Его не очень интересовало, что происходит в мире, разумеется, кроме его профессии. Часто он отличался бестактностью и цинизмом. Когда ты и Минна увидели его, он показался вам необычным. Но в тот момент он вел себя вполне прилично и безобидно. В студенческие годы он влюбился в одну девушку и, к сожалению, не понравился ей. Она вышла замуж за человека, у которого были такие качества, которые начисто отсутствовали в характере Натана. С тех пор ничто не смягчило его нрав.

Он добивался успехов за счет хорошей репутации врача. Друзей имел немного, меня он нередко критиковал. Все его воспринимали как некий феномен, который не подчиняется обычным человеческим нормам и правилам. Он мог в течение нескольких лет ничего не рассказывать друзьям о своих делах и всегда был очень экспансивен. Правда, он был откровеннее с теми, кого видел чаще. Казалось, что душа у него нараспашку; только после его смерти мы узнали, что он многое скрывал. Ко мне он относился уважительно, с чувством дружбы и, можно сказать, любил меня, хотя и порицал порой. Однажды он сказал странную вещь. В случае его смерти он хотел бы завещать мне наследство, чтобы я мог в дальнейшем полностью распоряжаться его имуществом. Он предложил это, когда его честолюбие уравновешивалось благородством и добродушным юмором.

Он не делал тайн, когда в этом не было необходимости. Его реальные успехи и научные достижения несколько смягчали впечатление о нем, как о человеке заносчивом и высокомерном. Собственно, он и не нуждался в чьем-либо одобрении. Когда ему хотелось выглядеть благородным, бескорыстным, ему удавалось это с поразительной легкостью. Вот такой характер.

Но, говоря объективно, несмотря на его великодушие ко мне, должен признать, что он обладал такими качествами, которые в конце концов свели его в могилу. Возможно, он находился под влиянием своих несбывшихся надежд на счастье и любовь. Может быть, он искал себя в творчестве, в работе и не смог полностью реализовать свои способности. Может быть...

Ему хотелось посещать богатые дома и играть там роль, на которую в действительности он претендовать не мог. Как-то случайно он сказал мне, чтсг намерен жениться и таким образом осчастливить бедную девушку и внушить людям уважение к своей особе. У него было три кандидатуры: Хелене Фаин, юная Хаммершлаг (Единственная дочь семьи, с которой были дружны родители Фрейда) и наша Роза (Роза - сестра Фрейда), которую он, может быть, однажды видел. (Я узнал об этом только вчера.) Он начал ухаживать за первой, самой богатой. Возможно, он стремился и таким об"разом гарантировать себе обеспеченную жизнь.

Отчетливо помню день, когда три года назад он сказал: "Сегодня ко мне приходила лечиться дама с двумя дочерьми. Какие обаятельные люди! Если бы у меня были деньги и побольше здоровья, я бы немедленно женился на старшей". То была его последняя любовь. Вскоре он сообщил родственникам, что посватался. Брунхильда долго не соглашалась. Она была существом чопорным, не слишком преданным и очень претенциозным. Однако славилась умом и осторожностью. Я видел два ее письма. Они произвели на меня впечатление деловитости и солидности в сочетании с женской утонченностью стиля.

К тому времени ей исполнилось уже двадцать шесть. Грезы о хорошей партии остались несбыточной мечтой. Ей казалось, что нет и потребности любить. Он бурно предложил руку и сердце и встретил отказ. Ей не нравилась его надменность, заносчивость и тысячи этических ошибок, которые он вольно-невольно допускал в общении с нею. Однако Натан обещал ей стать лучше, мягче, обещал не ругаться. Вполне возможно, что все он выполнил бы при ее надежной поддержке. Наконец она уступила, поверив в его любовь. Вероятно, вначале она относилась к нему с некоторой симпатией. Если чувство приходит впервые, то сложно определить, настоящая ли это любовь.

Натан известил друзей и коллег о своем счастье.

Когда его спрашивали о приданом невесты, он отвечал, что это его совершенно не интересует. Постепенно он становился все более мрачным и экспансивным. Начался разлад, пошли ссоры. Он находил для ссор то один, то другой повод. Она тоже загрустила, плакала, не разговаривала и вообще не находила никакой радости в общении с ним. К тому же оказалось, что она и ее сестра больны истерией. Я пытался убедить Натана, что только симпатии деликатной и не вполне здоровой девушки не достаточно, чтобы навсегда связать с ней свою судьбу, пытался убедить его отложить свадьбу или, по крайней мере, дать ей время для размышлений и ни на чем не настаивать. Но честолюбие заставило его во что бы то ни стало добиться ее благосклонности, и он посватался. Он делал ей подарки на тысячу гульденов, давал огромные суммы на всякие безделушки. Чтобы роскошно обставить квартиру, вмиг истратил все сбережения. Но несмотря ни на что, она упорно ему отказывала, а он все больше сердился и гневался. Когда он признался мне, что она предложила ему жениться на ее сестре и вздохнула с облегчением после того, как добилась отсрочки свадьбы, стало ясно, что она не любит его. Я рассказал об этом Брейеру.

Вот как отозвался Йозеф Брейер: "Может случиться непоправимое, если девушка выходит замуж с таким настроением. Подобные отношения обычно заканчиваются тем, что один из родственников объясняет ей, что лучше вообще не связывать свою судьбу с таким человеком. Или же вся родня старается помочь ей. Невесту отправляют в небольшую поездку, и больше она к жениху не возвращается".

Как ни горько, но я убеждал Натана поверить, что она не любит и обязательно покинет его. Я предлагал ему трезво поразмыслить над ситуацией и принять определенное решение. Но он ни в коей мере не допускал возможности отказа и жертвовал всем ради одной-единственной цели. Он не хотел показаться людям неудачником.

Надо сказать, что ее родственники тоже вели себя неумно и не могли благотворно влиять на нее. Она же, бедняжка, не найдя в себе мужества решительно отказаться, лишь вновь отсрочила свадьбу. После беседы со мной он обещал через пять дней уехать. Но вместо отъезда сыграли свадьбу. Перед невестой, видимо, стояла дилемма: либо скорое замужество, либо вообще ничего. Нетрудно догадаться, почему она так поступила. Предполагаю, он слишком рано устранил все запретные ограничения на пути к ней и взял силой то, что хотел. В результате он вызвал в этой болезненной и обидчивой девушке сильное психическое отвращение и нравственное недовольство. И заглушил тем самым ее прежнюю симпатию к нему. Он думал, что любви можно добиться силой, так же, как добивался он других успехов. Ложный стыд перед людьми мешал ему признаться, что он отвергнут.

После свадьбы я видел его только раз, и пообщаться нам не удалось. Панет видел его еще двенадцатого числа этого месяца, спрашивал, как складывается его супружеская жизнь. Он ответил, что все самое лучшее уже позади. Он не был склонен к доверительной беседе. Тринадцатого он повесился.

Что же произошло, что толкнуло его на этот трагический шаг? Люди готовы взвалить всю вину на его несчастную жену. Я не верю им, не разделяю их суждений.

Размышляя о причинах трагедии, я пришел к выводу, что он покончил с собой потому, что отчетливо осознал свою неудачу, слишком тяжелую для него. Бешенство, ярость отвергнутой страсти, гнев, мысль, что вся его научная карьера и незаурядные способности - ничто в сравнении с тяжелым семейным несчастьем, А кроме того, сильная обида на то, что его обманули с богатым приданым, которое до свадьбы обещали невесте. А главное, по-моему, его неспособность довериться людям, его неспособность поделиться с нами своей бедой. Его погубило безмерное тщеславие мужчины, склонного к тяжелому нервному возбуждению. И когда он понял свое положение, он впал в страшное отчаяние. К смерти его подтолкнули особенности его психики, особенности его себялюбия, которое оказалось более сильным, чем благородство и требовательность его натуры.

Во время похорон разгорелась ссора двух семей. Над открытым гробом раздался безобразный вопль об отмщении, такой несправедливый и безжалостный, как будто его исторгнул сам покойник.

Преподаватель одного из вузов, Фридман, знакомый и коллега его старого отца, сказал на похоронах: "Родители надеялись на то, что сын будет утешением и защитой их в старости. И вот теперь он в гробу. В Писании сказано, что, если найден мертвый человек и никто не знает, от чьей руки он погиб, тогда родным и близким покойного надо обязательно выяснить, кто же убийца. Но, конечно, родители и братья не желали Натану зла". И Фридман начал обвинять родственников жены в том, что именно они нанесли ему смертельный удар. При этом он почти кричал. Темпераментным и властным голасом этот суровый иудей требовал возмездия. Мы были возмущены. Нам так стало стыдно перед христианами, которые тоже присутствовали на похоронах. Теперь у них есть все основания полагать, что мы поклоняемся богу ненависти, а не любви. Тихий и кроткий голос Пфунгена утонул в потоке несправедливых обвинений.

И жена, и отец Натана дали в газетах объявление о его кончине. Таким образом, пресса дважды сообщала об этом трагическом событии и оба раза предвзято: каждый старался обвинить другую сторону. Возможно, им еще предстоят взаимные разоблачения, бестактные и, в сущности, безобразные.

Его смерть была чем-то похожа на его жизнь, такая же порывистая и непредсказуемая. Его необычный образ останется в памяти родных и друзей.

И все-таки счастлив тот, у кого в жизни есть любимая, как у меня. Сегодня я больше не в состоянии писать, милая Мартхен.

С глубокой любовью твой Зигмунд.

Вена, вторник, 9 октября 1883 г., ночью

Моя любимая Мартхен!

Что я теперь делаю? Я прилежнее, чем прежде, и здоровее, чем прежде. Подробно изучил массу газет, частично для себя, частично для медицинского журнала. Сижу в лаборатории, где провожу эксперимент, работа идет хорошо, хотя мне еще приходится преодолевать уйму трудностей. С пяти до одиннадцати часов, я чуть было не забыл, работаю в больничных палатах врачом-дублером, любознательным, все усердно записывающим, иногда оперативно действующим.

Общее состояние, моя любимая, - нечто тяжелое, похожее на опьянение или сон. Я согласен и на это, лишь бы одолеть долгую разлуку с тобой.

Мои личные устремления сводятся сейчас к тому, чтобы почти все время заниматься научной деятельностью и врачебной практикой. Для меня напряженная работа, обилие дел подобны своеобразному наркозу, приглушающему боль разлуки с тобою. Погружаясь в мир науки, я отвлекаюсь от грустной действительности. И знаешь, именно в интересной работе нахожу спасение от моей сильной обидчивости и раздражительности. Таков я ныне. Мне кажется, что волны всемирной жизни не бьются в мои двери. Иногда я решительно гоню от себя сладостные мечты, как если бы я стал монахом, когда его посылают в монастырскую келью отыскать шеффель (Шеффель - старинная мера зерна) зерна.

В моем мозгу все чудесно размещается, словно в отдельных ячейках: факты, теории, диагнозы, формулы. Вся медицина естественно входит в мою голову, плавно и свободно. Там обитают бактерии, изменяя свою окраску то на зеленый, то на голубой цвет; там проходят воображаемые научные симпозиумы по борьбе с холерой; эти советы и предложения, родившиеся в моем мозгу, скорей всего ни на что не пригодны, но громче всего сейчас тревога: туберкулез! Является ли он заразным или благоприобретенным, каковы причины его возникновения, прав ли господин Кох (Профессор Роберт Кох (1843-1910)- современник Фрейда, открыл в 1881 г. бациллу туберкулеза) в Берлине, когда утверждает, что открыл палочки туберкулеза, которые можно создать в лабораторных условиях.

Сон, грезы исчезают, жизнь входит в мою келью, когда приходит письмо от тебя. Тогда исчезают сложные проблемы, бледнеют непонятные истории болезней, потом, словно по волшебству, улетучиваются пустые теории, соответствующие, как это именуется, современному состоянию науки. Тогда мир становится таким теплым, таким веселым, таким понятным. Моя очаровательная, любимая не имеет никакого отношения к призракам и химерам. Ее присутствие я ощущаю отнюдь не с помощью химических реагентов. Она, моя возлюбленная, - мое счастье и не имеет совершенно никакого отношения к болезням. Надеюсь, что ты совершенно здорова. Это во мне говорит врач, для которого душевное и физическое здоровье человека всегда необходимо.

О, Марта, это было бы так удобно, если бы каждый человек мог выразить свой жизненный опыт в виде собрания определенных формул и рекомендаций. Но человек и в течение дня не может оставаться человеком, если он не меньше чем одиннадцать часов в сутки накапливает и суммирует жизненные впечатления. И тогда - каждодневно мы снова начинаем новую жизнь. И, следовательно, обретаем новый жизненный опыт.

Завтра я снова напишу тебе, моя дорогая. Будь здорова. Будь немного повеселее.

Твой верный Зигмунд.

Вена, вторник, 23 октября 1883 г.

Моя любимая Мартхен!

Да будет мне позволено высказаться, несмотря на то, что я иногда так плохо думаю и так сердито пишу. Если я тебя снова обидел, то только из-за того, что я думаю о моей страсти, о моем одиночестве, о моей основной цели и о тех цепях, которыми я прикован. Я испытываю иногда приступы отчаяния и малодушия, и только твоя верность и добродетельность спасают меня. Ты не должна высмеивать меня за это и полагать, что я слишком гибок и переимчив в настроениях и суждениях.

Сегодня после обеда, моя дорогая девочка, у меня опять блестящий успех: найден новый метод лечения, который обещает быть более долговечным и надежным, чем прежде. У меня такое предчувствие, словно я предвижу конечный результат: я нашел именно то или почти то, что искал.

Тяжелая жизнь не должна меня особенно огорчать, поскольку мы здоровы, и судьба хранит нас от особых несчастий. Вспоследствии мы, конечно, достигнем того, к чему стремимся. Небольшой домик, где много забот и никогда нет нужды, где радостно быть вместе и отражать превратности судьбы и постигать ответ на вечный вопрос: "Для чего мы, собственно, живем?" Я ведь знаю, как ты любишь, какой чудесный дом ты можешь обустроить, какой участливой, веселой и заботливой ты будешь.

Я предоставлю тебе всю власть, которую ты только пожелаешь, и ты наградишь меня любовью и терпимостью за все мои слабости, которые, может быть, достойны осуждения. Если позволят мои обширные занятия, мы будем вместе читать, постигать все новое, что нас увлечет. Я буду иногда учить тебя тому, что не представляет интереса для девушки до тех пор, пока она не узнала по-настоящему своего спутника и его дело, которому он отдает силы и время. И тогда мои интересы, благодаря твоему вниманию, станут новым наслаждением для меня. Ты не будешь осуждать меня, если я даже не добьюсь успеха. Однако относительно искренности и чистоты моих желаний и помыслов, моей честности ты можешь не сомневаться. В лучшие годы твоей молодости ты хранишь верность, и я всегда буду гордиться тобой. Ты сможешь читать во мне, как в открытой книге, все, что захочешь, и мы будем счастливы, помогая и поддерживая друг друга.

Ты будешь отвлекать меня от всех пороков, от мелкой злобы, зависти, пустой алчности. Если ты вдруг захочешь отвлечь меня от научной деятельности, я расскажу тебе историю про Бенедикта Штиллинга (Бенедикт Штиллинг - немецкий анатом и хирург (1810-1879)), который недавно умер в Касселе. В молодости он много занимался наукой и должен был занять видное положение в клинике. На протяжении тридцати лет он работал, по утрам изучая спинной мозг, а вечерами исследуя головной. Штиллинга можно назвать первым среди исследователей, которым мы обязаны знанием этих замечательных органов* человека. Он отличался прилежанием и упорством. Его воодушевленность сочеталась с большим талантом, что не редкость среди евреев.

Моя любимая Марта, частью того, чем ты станешь для меня в будущем, ты стала уже сейчас. Ты должна стать для меня самым главным в моей жизни. Когда все хорошо, то счастье неизбежно. Ты и я разделены сейчас расстоянием, и потому пока несчастливы.

Спокойной ночи, моя верная невеста. Излей мне только свою душу. Пиши мне. Мне становится так грустно, когда от тебя долго нет писем.

Твой Зигмунд.

Вена, 15 ноября 1883 г., четверг, 5 часов вечера

Моя дорогая маленькая принцесса!

Это имя так прочно утвердилось за тобою. В последние дни я думаю только о тебе и ни о ком другом. Постоянно возвращаюсь к счастливому дню помолвки, благословенному дню, подарившему нам радость. Вспоминаю подробности нашей первой встречи. Это было семнадцатого, в субботу. Какое совпадение: в этом месяце семнадцатое число тоже выпадает на субботу. Мое сватовство мне не нужно повторять, не так ли?

Сегодня - праздник, и я совершенно ничего не делаю и только воспоминания возвращают меня в недавнее. Погода отвратительная. Вечером, наверное, пойду к Хаммершлагам (Хаммершлаг был учителем Фрейда в гимназии и другом его отца). Я уже настолько размягчился, что этот визит будет благостным для меня, ведь со мною там обходятся по-дружески. Хаммершлаги будут все расспрашивать о тебе, а я рад возможности вновь и вновь говорить о тебе.

Твои слова в последнем письме о Милле (Джон Стюарт Милль (1806-1873) - английский философ и экономист) и его жене побудили меня найти это место в сочинениях Милля и кое-что тебе рассказать. В статье Брандеса (Георг Брандес (1842-1927) - датский историк литературы) содержатся лишь его собственные впечатления об этом человеке, что никак не умаляет уважительной оценки этой личности и ее роли в современной истории. Но у меня есть повод порассуждать, тем более что Комперц (Теодор Комперц (1832-1912) - профессор филологии в Вене) доверил мне перевод последнего тома произведений Милля. Я тогда сильно ругал его безжизненный стиль. Из его творений никогда нельзя извлечь какой-нибудь афоризм, сентенцию, меткое словечко на память. Но позже я прочитал философские произведения Милля, очень остроумные, динамичные. Он был, вероятно, человеком столетия и более чем кто-нибудь иной свободен от власти обывательских предрассудков. Как всегда бывает в подобных случаях, он выдвигал абсурдные требования относительно эмансипации женщин и в целом по поводу женского вопроса.

Я помню, что главный его аргумент в том сочинении, которое я цереводил, заключался в том, что женщина, вступая в брак, не так уж много приобретает по сравнению с мужчиной. Можно согласиться с тем, что семья, дом, уход и воспитание детей требуют от человека очень много, но многое ему и дают. Хотя если считать упрощенно условием домашнего хозяйства непременное выколачивание пыли, приготовление пищи и так далее, то, конечно у женщины все это отнимает гораздо больше времени, чем у мужчины. Но Милль просто забыл, как исторически складывались отношения между мужчиной и женщиной в семье. В целом рассуждения Милля мне кажутся антигуманными. Из его автобиографии, написанной так чопорно, невозможно уяснить, что люди состоят из мужчин и женщин и это различие есть самое значительное из всех различий между людьми. Его отношение к жене тоже, как мне думается, не особенно гуманно. Он женился уже в зрелые годы, детей у них не было, о любви - как все мы знаем - не может быть и речи. Была ли его жена столь замечательной персоной, как он это преподносит, - сильно сомневаюсь. В общем, он считает, что можно вовсе не принимать во внимание, что женщина - это совсем другое существо, которое мы, мужчины, должны всячески оберегать. Он приводит примеры бесправного положения негритянок. Девушка, даже если она не имеет права голоса и других прав, может отругать мужчину за то, что тот позволил поцеловать ей руку в знак любви.

Нежизнеспособна и его мысль о том, что женщины должны бороться за свое существование точно так же, как и мужчины. Выходит, я должен думать о моей нежной, любимой девушке как о конкурентке. Семнадцать месяцев назад я сказал своей милой, что люблю ее и предлагаю ей руку и сердце. Следовательно, она должна позабыть о конкуренции и позаботиться об уюте и спокойствии домашнего очага.

Неужели женщины должны зарабатывать и добывать хлеб насущный точно так же, как и мужчины. Возможно, воспитание, среда, укоренившиеся привычки содействуют угнетению женщин, но как многого они достигают совсем по-иному. Возможно, с точки зрения права это не выдерживает никакой критики. В таком случае всё очарование, которое женщины дарят миру, исчезает и мы скорбим об утраченном идеале женщины.

Я думаю, всякая реформаторская деятельность в области законодательства и воспитания потерпит крах потому, что бессмысленно спорить с природой и женщина достигает положения в обществе и в семье благодаря красоте, обаянию и доброте. Нет, я предпочту остаться старомодным в этом вопросе. Я так страстно тоскую по тебе, моей Марте, такой, какая ты есть, и надеюсь, что и сама ты не хочешь ничего другого. Закон и обычай должны дать женщине много открыто признаваемых в обществе прав, но есть ситуации, которые никто, кроме самой женщины, не может решить. В юные годы она - очаровательная возлюбленная, в зрелые годы - любимая жена. Можно было бы еще много говорить об этом, но мы ведь одинаково думаем по этому поводу.

Будь здорова, моя милая. Твое письмо сегодня еще не пришло.

Сердечный привет и поцелуй шлет твой Зигмунд.

Я очень упрям и не боюсь научного риска. Мне нужен значительный стимул, чтобы сделать массу дел, которые люди рассудительные должны считать не очень благоразумными. Действительно, я, довольно бедный человек, должен заниматься наукой. И в то же время я - самый несчастный мужчина, желающий сохранить верность и любовь одной бедной девушки. Приходится жить и дальше в таком же темпе, много рисковать, много надеяться, много работать. Для обычного буржуазного благоразумия я совершенно потерян.