Структурная школа

Первая треть двадцатого века отмечена в истории психологии появлением нескольких крупных научных школ. При всей многозначности понятия "научная школа" оно отражает две нераздельные функции науки. Школа предполагает обучение творчеству, без чего невозможна преемственность в развитии познания. Эта функция внутренне связана с другой - исследовательской, поскольку обучение, о котором идет речь, возможно только в процессе производства новых знаний, а не в репродукции уже добытых. Поэтому школа в науке - это всегда коллективное творчество.

В определенных исторических обстоятельствах школы приобретают характер особых направлений. Они претендуют на то, что именно в их программе наиболее адекватно представлена магистральная линия научного прогресса. В одних случаях приверженцы этих направлений связаны непосредственным общением и группируются вокруг своих лидеров. Складываются исследовательские коллективы с высокой степенью сплоченности. Они совместно отстаивают кредо школы в противовес другим концепциям, циркулирующим в сообществе ученых. Нередко они имеют собственные средства информации (печатные органы и замкнутый круг общения). В других случаях к направлению примыкают исследователи, которых не связывает между собой ничего, кроме определенного подхода, отличного от других подходов, утвердившихся в науке в данный исторический период. Школа представляет собой необходимый компонент нормального развития науки: она культивирует научный талант и определяет направление исследований.

Каковы причины возникновения школ, рассматриваемых в этой главе? Их своеобразие обусловлено тем, что они решительно расходились в понимании предмета и методов психологии. В 20-30-х годах уже трудно говорить о психологии как единой науке. "Психологии 1925 г." назывался сборник, вышедший под редакцией Марчесона. Через несколько лет Эдна Хайдбредер опубликовала книгу "Семь психологии". В ней содержалась характеристика главных направлений, но уже тогда внутри этих направлений в свою очередь появились "микрошколы" и число их постоянно возрастало. Чтобы проникнуть в глубинные причины коренных разногласий в психологии по поводу природы изучаемых явлений, надежности методов и т. п., следует проанализировать эволюцию основных школ.

Рассмотрим прежде всего так называемую структурную школу - прямую наследницу направления, лидером которого являлся Вундт. Представители ее называли себя структуралистами, так как считали главной задачей психологии экспериментальное исследование структуры сознания. Понятие структуры предполагает элементы и их связь, поэтому усилия школы были направлены на поиск исходных ингредиентов психики (отождествленной с сознанием) и способов их структурирования. Это была вундтовская идея, отразившая влияние механистического естествознания.

С крахом программы Вундта наступил и закат его школы. Опустел питомник, где некогда осваивали экспериментальные методы Кеттел и Бехтерев, Анри и Спирмен, Крепелин и Мюн-стерберг. Многие из учеников, утратив веру в идеи Вундта, разочаровались и в его таланте. Компилятор, которому не принадлежит ни один существенный вклад, кроме, быть может, доктрины апперцепции - так отзывался о Вундте Стенли Холл - первый американец, обучавшийся в Лейпциге. "Это было трагедией Вундта, - писал Мюллет-Фрайенфелос, - что он привлек так много учеников, но удержал немногих" (26, 84). Однако один ученик продолжал свято верить, что только в руках Вундта психология превращается в настоящую науку. Им был англичанин Эдвар Титченер.

Окончив Оксфорд, где он изучал философию, Титченер четыре года работал преподавателем физиологии. Сочетание философских интересов с естественнонаучными приводило многих в область психологии. Так случилось и с Титченером. В Англии в 90-е годы он не мог заниматься экспериментальной психологией и отправился в Лейпциг. Пробыв 2 года у Вундта, он надеялся стать пионером новой науки у себя на родине, но там не было потребности в исследователях, экспериментирующих над человеческой "душой". Титченер уезжает в Соединенные Штаты, где психологические лаборатории росли как грибы после дождя. Он обосновался в 1893 г. в Корнельском университете. Здесь он проработал 35 лет, неуклонно следуя совместно с преданными учениками (число которых у него с каждым годом возрастало) программным установкам, усвоенным в Лейпцигской лаборатории. Он публикует "Экспериментальную психологию" (1901-1905), выдвинувшую его в ряд самых крупных психологов эпохи.

Перед психологией, по Титченеру, как и перед любой другой наукой, стоят три вопроса: "что?", "как?", "почему?".

Ответ на первый вопрос - это решение задачи аналитического порядка: требуется выяснить, из каких элементов построен исследуемый предмет. Рассматривая, как эти элементы комбинируются, наука решает задачу синтеза. И наконец, необходимо объяснить, почему возникает именно такая их комбинация, а не иная. Применительно к психологии это означает поиск простейших элементов сознания и открытие регулярности в их сочетаниях (например, законов слияния тонов или контраста цветов). "На вопрос "Почему?" психолог отвечает, объясняя психические процессы в терминах параллельных им процессов в нервной системе" (31, 101).

Процитированные строки взяты из "Учебника психологии" Титченера, вышедшего в 1909 г. Они воспроизводили вундтовские каноны полувековой давности и в новом идейном климате звучали анахронизмом. Но Титченер неотступно им следовал, настаивая на том, что другого плана построения научной психологии нет и быть не может. Он был слеп к историческому опыту. Сколько усилий было положено до него на то, чтобы расщепить с помощью тахи отоскопов, хроноскопов и других приборов структуру сознания, найти ее первоэлементы и законы их связи. Уже все психологи отказались от этой задачи. Все, кроме Титченера. Давно была поколеблена вера во всемогущество интроспекции, а Титченер считал, что психологии не на что надеяться, кроме как на нее в сочетании с экспериментом. В корнельской лаборатории субъективный метод культивировался в такой изощренной форме, какой история психологии не знала ни до Титченера, ни после него.

Психологию Титченер трактовал как науку об опыте, зависящем от испытывающего его субъекта. Поскольку определить, что относится к субъекту, и только к нему, - задача не из легких (ибо захватывающая сознание "злоба дневи" погружает человека в мир внешних вещей), то обычное самонаблюдение, не подготовленное к решению научно-психологических задач, нуждается в специальной упорной тренировке, превращающей его в изощренную интроспекцию, способную описывать психологические факты в "чистой" культуре. Только такому натренированному наблюдению и может доверять психология, если она надеется познать свои реалии.

Под сознанием, учил Титченер, нужно понимать совсем не то, о чем сообщает банальное самонаблюдение, свойственное каждому человеку. Сознание имеет собственный строй и материал, скрытый за поверхностью его явлений, подобно тому как от обычного, ненаучного взгляда скрыты реальные процессы, изучаемые физикой и химией. Чтобы высветить этот строй, испытуемый должен справиться с неотвязно преследующей его "ошибкой стимула". Она выражена в смешении психического процесса с наблюдаемым внешним объектом (стимулом этого процесса). Знание о внешнем мире оттесняет и затемняет "материю" сознания, "непосредственный опыт". Это знание оседает в языке. Поэтому вербальные отчеты испытуемых насыщены информацией о событиях и предметах внешнего мира. (Например, о стакане, а не о светлоте, о пространственных ощущениях и других психических компонентах, сопряженных с его воздействием на субъекта.) Научно-психологический анализ следует очистить от предметной направленности сознания. Нужен такой язык, который позволил бы говорить о психической "материи" в ее непосредственной данности.

В этой материи различались три категории элементов: ощущение (как простейший процесс, обладающий качеством, интенсивностью, отчетливостью и длительностью), образ и чувство. Никаких "надстроек" над ними не признавалось. Когда вюрц-бургская школа сообщила, что к чувственным единицам сознания должна быть прибавлена еще одна - внечувственная "чистая" мысль, свободная от образов, Титченер не принял этого взгляда, противопоставив ему свою "контекстную теорию значения".

Испытуемые в вюрцбургской лаборатории впадали, как он считал, в "ошибку стимула". Их сознание поглотили внешние объекты. Поэтому они и уверовали, что значение этих объектов представляет особую величину, нерастворимую в сенсорном составе опыта. В действительности, по Титченеру, если брать сенсорный контекст в целом, то феномен, принимаемый за независимое от образов значение, безостаточно выводим из соотношения между различными частями этого контекста.

Представление о каком-либо объекте строится из совокупности чувственных элементов. Значительная их часть может покидать сознание, в котором остается лишь сенсорная сердцевина, достаточная, чтобы воспроизвести всю совокупность. Если испытуемый при решении умственной задачи не осознает чувственно-образного состава значений, которыми он оперирует, то это ему не удается только из-за недостаточной тренированности его интроспекции. Указанные моменты непременно участвуют в процессе мышления в трудно уловимой форме "темных" мышечных или органических ощущений, составляющих сенсорную сердцевину неосознаваемого контекста.

В "контекстной теории значения" мы вновь встречаемся с логикой, которой некогда следовал Беркли. Если в сознании реальные объекты не представлены, то значением вещи может быть только некоторое множество ощущений, часть которого способна брать на себя функцию заместителя целого, его знака. (Например, запах розы - знак всего комплекса связанных с ней ощущений, принимаемого за внешний предмет.) Любопытно, однако, что в качестве такого рода знаков Титченер выделял прежде всего мышечные ощущения, т. е. "знаки", неотделимые от телесных действий организма. И хотя структурная психология трактовала их сугубо интроспективно, вопреки ее установкам, в область "чистого" сознания врывались реальные мышечные акты.

Перепалка между "корнельцами" и "вюрцбургцами" по поводу состава "непосредственного опыта" привела к еще большей компрометации субъективного метода. Именно к нему апеллировали и те и другие как к единственно компетентному эксперту в вопросе о структуре сознания. "Эксперт" же высказывал по одному и тому же вопросу противоположные суждения - то признавая важную роль несенсорных познавательных компонентов, то отрицая само их существование. Поскольку и "корнельцы" и "вюрцбургцы" получали свои факты в условиях лабораторного эксперимента, обе группы претендовали на строгую научность выводов.

Результатом полемики между ними явилось не признание правоты одних и неправоты других, а нараставшее сомнение в возможности вообще получить сколько-нибудь достоверное экспериментально контролируемое знание, если соединять лабораторный опыт с интроспективным анализом. Под впечатлением этой полемики находились молодые исследователи, объявившие вскоре войну психологии сознания и субъективному методу.

Но Титченер продолжал следовать взятым им в молодости курсом, не теряя надежды на то, что сочетание интроспекции с экспериментом и математикой в конце концов приблизит психологию к стандартам естественных наук. Между тем уже при жизни Титченера продуктивность исследований его школы стала падать. Историк Р. Уотсон отмечает, что в течение последних 15 лет существования титченеровской лаборатории ее результаты не напоминали ранние работы ни по объему, ни по глубине. Причину упадка титченеровской школы следует искать в объективных обстоятельствах развития психологии. Школа эта сложилась на зыбкой почве интроспекционизма и потому неизбежно шла к распаду. В 30-х годах многие из ее воспитанников продолжали активно работать, но никто уже не следовал программе структурализма.