Воспоминания о С. Л. Рубинштейне

Четверть века с выдающимся советским психологом (М. Г. Ярошевский)

С. Л. Рубинштейн был моим первым учителем по психологии. У автора этих строк и мысли не возникло бы сколько-нибудь серьезно изучать эту науку, если бы не довелось прослушать небольшой спецкурс, прочитанный Сергеем Леонидовичем на философском факультете Ленинградского института философии, литературы и языка в 1935 году. Образование у меня было филологическое, работал преподавателем в школе, но интерес к философии побудил поступить экстерном (в те годы был экстернат) на этот факультет. Положение экстерна позволяло сразу же при поступлении посещать и старшие курсы, и я из любопытства пошел на одну из лекций, которую Сергей Леонидович читал третьекурсникам. Из всего этого курса лишь один студент стал впоследствии профессиональным философом - Виктор Александрович Штофф. Вспоминая прошлое, мы соглашались в том, что многим слушателям, большинство которых попало в университет благодаря благополучным "анкетным данным", высокий теоретический уровень лекций Рубинштейна был не по зубам.

Следует также рассказать о той общей атмосфере, которая тогда нагнеталась некоторыми профессорами и студентами, громившими пресловутый "меньшевиствующий идеализм", осужденный в 1931 г. в известном постановлении ЦК, продиктованном Сталиным. На критике этого псевдоидеализма (единственный в истории случай, когда к философскому течению был присоединен политический эпитет) спекулировали карьеристы, компенсировавшие свое невежество восхвалением Сталина как великого мыслителя, излагающего философские истины на языке, доступном простому народу. Однако славословие в адрес Сталина не спасало от преследований (оно расценивалось как вражеская маскировка). Вскоре большинство преподавателей факультета и часть студентов были арестованы как "враги народа", а факультет закрыт.

Для Ленинграда вообще 1937 год начался раньше. Сталин считал Ленинград главной опорой троцкистско-зиновьевской оппозиции. После убийства С. М. Кирова в 1934 г. из Ленинграда тысячами стали высылать не только занимавшихся когда-либо политической деятельностью, но и вообще "бывших" - лиц дворянского происхождения, тех, кто служил до революции в государственных учерждениях и т. п. Повсеместно на митингах и собраниях клеймили "предателей и убийц", которых вдруг оказалось великое множество. Атмосфера подозрительности и страха сгущалась и над философским факультетом.

Кое-кому из студентов сложность содержания лекций С. Л. Рубинштейна могла показаться отражением чуждых явлений. Один из студентов, остановив меня в университетском коридоре, сообщил вполголоса, что Рубинштейн до революции учился в Германии, в Марбурге. В этом содержался намек на его идеалистическую "закваску". Я тогда еще ничего не знал о, неокантианцах. Слово же "Марбург" ассоциировалось у меня с названием известного стихотворения моего любимого поэта Б. Пастернака. Раздобыв воспоминания Пастернака, я узнал, что поэт занимался философией в Марбурге и даже был приглашен знаменитым главой марбургской школы Германом Когеном остаться работать под его руководством. Поскольку меня интересовало все, касающееся Пастернака, я в перерыве подошел к Сергею Леонидовичу и спросил, не встречался ли он там с поэтом. Мой вопрос, не имеющий никакого отношения к лекции, удивил профессора, и он сухо дал отрицательный ответ незнакомому молодому человеку. Через много лет, став сотрудником Сергея Леонидовича, я вновь спросил, не общался ли он в Марбурге с Пастернаком. Вряд ли были другие слушатели из России, занимавшиеся тогда философией в этом немецком университете. И вновь он ответил отрицательно.

Университетские лекции Сергея Леонидовича я пытался конспектировать (записи пропали во время блокады). Он читал не по письменному тексту, но размышляя и импровизируя. Главное внимание на лекциях уделялось тщательному разбору западных психологических теорий. Запомнилось, что детально рассматривалась гештальтпсихология, причем не только ее теоретические положения, но также экспериментальные и патопсихологические данные, в особенности касающиеся познавательных процессов (восприятие, память, мышление), а также проблемы развития сознания. В работах гештальт-психологов он выделял образцы строго научного построения эксперимента (особенно у В. Келера и М. Вертгеймера), что отличало их как от физиологического, так и традиционного лабораторного экспериментального метода, принятого в психологии со времен В. Вундта.

Привлекало стремление Сергея Леонидовича разъяснить различие между конкретно-научным и философским изучением сознания и вместе с тем связь между этими двумя способами его анализа. Для студентов-философов это было особенно важно, поскольку в лекциях, которые им читались, сознание трактовалось только как философская проблема, исчерпывающе решенная диалектическим материализмом с точки зрения его вторичности по отношению к бытию. Детально излагая экспериментальные и клинические факты, Сергей Леонидович доказывал, что такая "материя", как сознание, поддается такому же точному, эмпирическому исследованию, как любые естественнонаучные объекты.

Для меня это было откровением. Научный подход первоначально представлялся мне совпадающим с тем, что делают физики (лекции по физике читал замечательный ученый, один из основателей теории полупроводников, Матвей Петрович Бронштейн, ставший жертвой незаконных репрессий и погибший в возрасте 32 лет) или физиологи (мы преклонялись перед И. П. Павловым). Из размышлений С. Л. Рубинштейна следовало, что и психология способна стать в естественнонаучный ряд, а не только быть областью лишенных опоры в реальном жизненном опыте умозрительных спекуляций. Лектор настойчиво проводил мысль о том, что, как и в любой другой науке, успех психологического исследования зависит от тех методов, которые в нем используются, но сами методы, их жизненность и эвристическая ценность обусловлены теоретическими посылками. Применительно к гештальтпсихологии преимущество разработанных этой школой методических приемов вытекало, по мнению Сергея Леонидовича, из ее общей установки на преодоление механицизма тех теорий, которые членили сознание (эмпирическая психология) или поведение (бихевиоризм) на первоэлементы, из которых строятся сложные психические продукты. Вместе с тем гештальт-теория отвергала витализм, выводивший эти продукты из спонтанной активности сознания, которая, все объясняя, сама в объяснении не нуждается. При этом Сергей Леонидович вскрывал философские корни гештальтизма, его тесную связь с феноменологией.

Остановлюсь более подробно на характеристике, данной Рубинштейном гештальт-психологии, чтобы продемонстрировать на этом примере тот общий подход к психологическому познанию, который отличал его лекции, вызывая большой интерес своей необычностью для принятого в то время отношения к немарксистским концепциям. В них он усматривал не сплошные идеалистические или механистические заблуждения, а несовершенные плоды научного поиска, в которых следует вычленить, как тогда говорили, "рациональное зерно". Он соотносил общие принципы теории познания (которая преподавалась тогда философами) со специальной теорией психологического познания, о которой до Сергея Леонидовича у нас никто не говорил. Впоследствии я узнал, что разработкой специальной теории психологического познания был занят также Л. С. Выготский. Но его размышления остались в рукописи, которая до 1960 года вообще считалась потерянной ("Исторический смысл психологического кризиса").

В 30-е годы, после создания квантовой механики, шли острые дискуссии о природе физического знания. Нас вводил в курс этих дискуссий упомянутый выше М. П. Бронштейн. О природе же психологического знания и возможности философского анализа данной проблематики ни от кого, кроме С. Л. Рубинштейна, в те времена мы не слышали и об этом ничего не читали. Психология излагалась как готовое знание о явлениях, процессах, закономерностях сознания или поведения. О том, как приобретается это знание, что такое психологическая теория, каким образом она строится, в чем специфика психологического факта эти вопросы, повторяю, кроме Сергея Леонидовича, никто не ставил и не обсуждал. Он же именно на них обращал внимание своих слушателей, излагая это не в отвлеченной форме, а на примерах развития исторически сложившихся научных школ и направлений. Вероятно, именно эти лекции Сергея Леонидовича на философском факультете, прослушанные мной в середине 30-х годов, подспудно зародили у меня интерес к проблемам логики развития психологии, что впоследствии привело меня к попыткам категориального анализа этой логики, вычленения категориальных схем, в пределах которых движется мысль каждого ученого, организуемая и регулируемая ими.

Думаю, что лидирующее положение в советской психологии как С. Л. Рубинштейна, так и Л. С. Выготского в значительной степени было обусловлено тем, что они, будучи исследователями высокой философской культуры, неотступно размышляли над специальной теорией (логикой развития) психологического познания, а не только над общими проблемами гносеологии.

Работа Сергея Леонидовича в Ленинградском педагогическом институте им. А. И. Герцена обязывала его читать лекции по психологии студентам 1 курса. Это были преимущественно девушки, к тому же из провинции. Мне довелось побывать и на этих лекциях. И здесь обнаружилось умение Сергея Леонидовича ориентироваться на уровень подготовки своих слушателей, излагать материал хотя и несколько усложненным, но доступным им языком. Конечно, в этой аудитории, в отличие от философского факультета, проблемы гносеологии, функции экспериментального метода и другие не рассматривались. Но различие, скажем, между системным подходом в психологии (Сергей Леонидович называл его принципом целостности) и трактовкой психики как ассоциации элементов удачно разъяснялось путем изложения и анализа репрезентативных экспериментов. Помнится яркое изложение опытов В. Келера над обезьянами, критика ассоциативной теории памяти Г. Эббингауза и др. Студентам это служило достаточно прочной точкой опоры для ориентации в вопросе о том, как следует объяснять организацию интеллектуального действия, почему недостаточен метод проб и ошибок и вместе с тем в чем своеобразие сознательного поведения человека, в чем различие между механической и смысловой памятью и т. д.

Доходчиво, с примерами из литературы он описывал особенности развития поведения ребенка в разные возрастные периоды. Меня не могло не удивлять умение Сергея Леонидовича переходить с высоты философских обобщений к изложению, близкому к популярному и вместе с тем не утрачивающему "академизма"

(в хорошем смысле). Такая способность работать в различных интеллектуальных режимах позволяла Сергею Леонидовичу равно успешно вести и те заседания ученого совета, где шли дискуссии по сложным и специальным вопросам (помнится, например, острый спор с преподавателями математики о теории числа), и разъяснять студентам первого курса, что такое "гештальт-квалитет".

К этому следует прибавить, что большую исследовательскую работу, сосредоточенную в основном на анализе теоретических, философских проблем психологии, Сергей Леонидович успешно сочетал с еще большей по объему повседневной научно-организационной работой. Он не только руководил одной из кафедр Пединститута им. Герцена, ставшей при нем крупным психологическим центром страны, но являлся также проректором этого института, где работали в то время сотни выдающихся ученых и обучались тысячи студентов. Как ему удавалось столь успешно сочетать научную работу, преподавание и выполнение множества обязанностей, требовавших ежедневного общения с потоком преподавателей и студентов, участие в различных заседаниях и совещаниях, - остается загадкой.

Он был избран депутатом Ленинградского совета, и это прибавило новые ответственные обязанности. Несколько раз он рассказывал мне, с какими ему приходится сталкиваться трудностями, когда к нему приезжают домой представители различных предприятий за советом и помощью не просто как к депутату, но и как к специалисту по психологии. Сергей Леонидович сетовал на слабость научной психологии перед лицом тех жизненных проблем, с которыми люди сталкиваются в реальности, и говорил, что поэтому ему обычно приходится полагаться не на данные науки, а на собственный опыт. Тем не менее он стремился с предельной внимательностью и доброжелательностью отнестись к каждой просьбе, что поглощало значительную часть времени, которое он мог бы отдать науке.

Когда я вспоминаю о Рубинштейне тех предвоенных лет, передо мной неизменно выступает образ ученого-общественника, находившегося в центре жизни пединститута, по-хозяйски относившегося ко всему, что происходило в стенах огромной "кузницы" педагогических кадров. В этот институт на кафедру психологии в качестве аспиранта Сергея Леонидовича я поступил в 1937 году и оказался в ситуации выбора, так как в этом же году летом успешно сдал экзамены в институт Наркоминдела в Москве, привлеченный перспективой стать дипломатом. Правительственной телеграммой я был извещен, что зачислен в этот институт. Однако общая атмосфера 1937 г. вселяла тревогу, и я, изменив первоначальные планы, решил попытать счастья в психологии. О ней я знал совсем немного, в пределах уже упомянутого спецкурса на философском факультете.

В качестве реферата я представил в аспирантуру слегка подновленную свою студенческую работу о мироощущении Марселя Пруста. Прочитав ее, Сергей Леонидович не сделал никаких замечаний, что меня озадачило, но сказал, что к вступительным экзаменам меня допускают. Заведовала кабинетом психологии при кафедре Анна Григорьевна Комм - ближайшая сотрудница Сергея Леонидовича. Она мне сказала по секрету, что хотя Сергей Леонидович и считает мой реферат имеющим отдаленное отношение к психологии, тем не менее, если сдам экзамены, буду принят на единственное место, поскольку, как выяснилось, конкурентов у меня вообще нет. Экзамены принимал не Сергей Леонидович, а большая комиссия из числа ведущих профессоров института (человек 25-30). Задавали вопросы в течение 2-3 часов-требования в те времена были очень высокие (нельзя забывать о традициях института, где еще работали выдающиеся ученые). Отвечал я неважно, и поставленной мне отличной оценки не заслужил.

Психология среди молодежи, желавшей заниматься наукой, тогда вообще была не в чести. Ее связывали с только что ликвидированной педологией, многие годы занимавшей ведущее место в системе профессиональной подготовки будущих учителей. С ликвидацией педологии (а также психотехники) неясной оставалась ситуация с психологией, и желающих специализироваться в этой области не находилось. Следует также иметь в виду, что зарплата преподавателя вуза и научного работника была в те времена невысокой. Из материальных соображений в науку не шли. Поступая в аспирантуру, я знал, что заработать в школе при желании смогу больше, чем если займусь наукой.

Первые месяцы пребывания в аспирантуре ничем примечательным не ознаменовались. С Сергеем Леонидовичем беседовал два-три раза в Публичной библиотеке, при которой он жил в небольшой квартирке, а не на кафедре, заседания которой он вел. Видя мой интерес к философии и истории, он сразу же предложил в качестве темы будущей диссертации сравнительный анализ двух культурно-исторических теорий в немецкой психологии: В. Дильтея и В. Вундта. Я засел за немецкие книги, сразу проникшись симпатией к Дильтею, хотя читать его было трудно, и негативным отношением к многословному Вундту. Об этом я откровенно сказал Сергею Леонидовичу, который посоветовал оставить эмоции и попытаться понять зарождение культурно-исторического подхода к сознанию в контексте психологического кризиса конца XIX - начала XX в.

Школы и направления эпохи кризиса с марксистских позиций оценивались как несовместимые с научным объяснением психики. Но как тогда возможен прогресс теоретической мысли в психологии? Ведь не начинается же она с постулатов, на которых базируется советская психология. Большое впечатление произвела на меня книга Карла Бюлера "Кризис психологии" (2-е издание, 1929), где ставился вопрос о выходе из кризиса на пути интеграции трех главных направлений: интроспективной психологии сознания, бихевиоризма и культурологической концепции Дильтея.

Я изложил Сергею Леонидовичу свои соображения об этой книге. На что получил ответ, что вопрос о построении целостной психологической системы таким способом не решается. Все направления, о которых речь идет у Бюлера, должны быть сперва преобразованы. Нужны новая теория сознания, новая теория поведения и, наконец, новое понимание связей личности с миром культурных ценностей, чтобы преодолеть расщепление психологии и вывести ее из кризисного состояния.

Именно в этом направлении развивалась мысль Сергея Леонидовича, стремившегося преобразовать версию о сознании как сфере феноменов, непосредственно явленных субъекту, а взамен бихевиористской категории поведения утвердить понятие о деятельности, в тигле которой формируется сознание как образ предметного мира, преобразуемого этой деятельностью.

Моя учеба в аспирантуре оборвалась в феврале 1938 г., когда я был арестован органами НКВД по обвинению в принадлежности к террористической организации, руководимой студентом Ленинградского университета Л. Н. Гумилевым. В середине 1939 г. после освобождения в связи с прекращением дела, я был восстановлен в аспирантуре благодаря содействию Сергея Леонидовича.

В те годы авторитет его кафедры в психологическом сообществе становился все более прочным. Здесь успешно шли исследования познавательных процессов: восприятия, памяти, мышления, речи. Хотя я в основном продолжал заниматься историей, стремясь продвинуться в заданной Рубинштейном проблеме, но одновременно принимал участие в экспериментальных работах сотрудников кафедры. Сергей Леонидович это всячески приветствовал. В частности, он просил профессора Б. Н. Компанейского обучать нас приемам лабораторного изучения зрительного восприятия. Профессор был строгим, даже, как нам, аспирантам, представлялось, недоброжелательным человеком. Тем не менее, работали мы старательно, проводя множество опытов с различными линзами, а также псевдоскопом. Этим опытам Сергей Леонидович придавал большое значение в плане доказательства зависимости восприятия формы от опыта познания субъектом предметов реального мира, в частности, восприятия человеческих лиц, которые, несмотря на их искажения псевдоскопом, никогда не воспринимаются в обратной перспективе.

В связи с исследованием проблем зрительного восприятия считаю необходимым вспомнить об одном из аспирантов, ставшим моим близким другом - Грише Лосеве, который оставил аспирантуру в Москве, в Институте психологии, поскольку считал, что настоящую школу можно пройти только у Сергея Леонидовича. Это был чрезвычайно талантливый человек, у которого теоретический склад ума сочетался с мастерством истинного экспериментатора. Не погибни он в блокадные годы, наша психология приобрела бы выдающегося исследователя.

По просьбе аспирантки старшего курса Д. И. Красильщиковой я помогал ей в проведении экспериментов (в школе, где я продолжал учительствовать), связанных с проверкой гипотезы о так называемой реминисценции (улучшении воспроизведения материала через определенный период времени после его восприятия). Сергей Леонидович много раз выступал по этой теме. Но больше всего меня увлекла работа совместно с доцентом кафедры Г. С. Рогинским в Институте мозга им. Бехтерева. В институре был создан музей эволюции мозга и психики, который посещали и ученые, и школьники. При музее находился пантеон, где в стеклянных сосудах хранился мозг многих выдающихся людей (в том числе Д. И. Менделеева). Я регулярно знакомил посетителей с музеем и пантеоном, а также был занят разбором архива В. М. Бехтерева.

В этом же институте заведовал психологической лабораторией Б. Г. Ананьев, который изредка бывал на кафедре С. Л. Рубинштейна. Он работал тогда над своей докторской диссертацией по истории отечественной психологии. Защищал он ее в ученом совете под председательством Сергея Леонидовича. Этот же ученый совет присвоил степень доктора наук двум выдающимся советским психологам, приехавшим из Москвы - Б. М. Теплову и А. Н. Леонтьеву. На всех этих защитах присутствовали и мы, аспиранты. Особенно острой, как мне помнится, была дискуссия при защите диссертации А. Н. Леонтьевым, где один из оппонентов - Л. А. Орбели - выразил несогласие с той трактовкой происхождения психики, которую предложил диссертант.

За год-полтора перед войной научная жизнь на кафедре била ключом. Кафедра стала средоточием постоянного, порой очень бурного обсуждения широкого круга проблем не только изучаемых сотрудниками, но всего, чем жила мировая наука. Кафедра служила своего рода магнитом для всего прогрессивного в нашей психологии. И это определялось качествами ее лидера.

Одним из примечательных событий в деятельности кафедры стало обсуждение второго издания главного труда Сергея Леонидовича "Основы психологии", вышедшего в 1940 г. под несколько измененным названием "Основы общей психологии". В обсуждении книги активное участие приняли многие московские психологи. Эта была последняя представительная встреча наших психологов в предвоенный период. Давая в целом высоко положительную оценку труда Сергея Леонидовича, выступавшие говорили, что утвержденный автором принцип единства сознания и деятельности требует дальнейшего развития и воплощения в конкретном психологическом анализе. Сергей Леонидович вынашивал план подготовки коллективной работы, которая бы запечатлела достижения психологической науки и многообразие подходов к ее проблемам. Но война воспрепятствовала реализации этого широкомасштабного замысла.

Через несколько дней после фашистского вторжения я отправился в Институт мозга. Когда я зашел к Сергею Леонидовичу, который по-прежнему являлся заместителем директора пединститута, и спросил, не собирается ли он эвакуироваться (это было в середине августа 1941 года, когда немецкие войска прорвались к Ленинграду), он вывел меня в большой зал, где в растерянности толпилось множество студенток, и сказал: "На кого же я их оставлю?" Дело в том, что директор института куда-то исчез, во всяком случае перестал являться на работу, и все решения, касающиеся огромного коллектива, принимал в экстремальной ситуации Сергей Леонидович.

Вскоре начались страшные месяцы блокады Ленинграда. Сергею Леонидовичу, как и другим крупным ученым, предложили выехать, однако он категорически отказался и оставался с институтом до весны 1942 года, когда поступило предписание об эвакуации всего коллектива преподавателей и студентов. В тяжелейший блокадный период он проявил большое гражданское мужество. Его аспирант Г. Лосев, о котором я упоминал, погибал в одном из госпиталей, находившемся далеко от центра города. Сергей Леонидович, преодолевая физическую слабость, шел в суровые декабрьские дни пешком (как известно, трамваи тогда не ходили) через весь город, чтобы отдать Лосеву часть своего скудного пайка. Начальник дружины по охране института Ася Львовна Чаплина рассказывала мне, как однажды Сергей Леонидович вызвал ее и попросил отвести в тир, где бы он мог научиться, несмотря на сильную близорукость, точно стрелять из пистолета и ружья, чтобы, если фашисты ворвутся в Ленинград, принять участие в боях.

Пединститут был эвакуирован на Северный Кавказ, часть которого, как известно, немецким войскам удалось захватить. Не знаю подробностей дальнейшей эвакуации института из Кисловодска. Сам Сергей Леонидович как-то, беседуя со мной, вспоминал, что в 1942 г. в Махачкале, стоя в окружении студентов, он услышал по радио о присуждении ему Сталинской премии за труд "Основы общей психологии". Через некоторое время его вызвали в Москву, и осенью 1942 г. он был назначен директором Института психологии.

Ситуация с этим институтом сложилась несколько необычно. Часть сотрудников, избрав своим директором А. Н. Леонтьева, эвакуировалась вместе с Московским университетом сначала в Ашхабад, а затем в Свердловск. В Москве осталось несколько психологов, и институт фактически не работал. Тем не менее на директорство претендовал один из прежних работников, живший с семьей в полуподвальном помещении здания института на Моховой, - Филипп Игнатьевич Георгиев. Каким-то загадочным образом ему удалось, найдя в Москве несколько оставшихся психологов, организовать защиту диссертации о психологических взглядах Гегеля и получить диплом доктора наук. С приездом Сергея Леонидовича и официальным назначением его директором Георгиев занял должность его заместителя. В дальнейшем выяснилось, что сведений о докторской диссертации Георгиева вообще нигде нет. Была создана комиссия для расследования вопроса о ее защите и Георгиев был освобожден от должности. Простить этого Сергею Леонидовичу он не мог, и впоследствии в различных обстоятельствах, прикрываясь необходимостью принципиальной научной критики, он всячески стремился скомпрометировать Рубинштейна.

Возглавив в Москве Институт психологии, репутация которого как исследовательского центра в предвоенные годы упала, Сергей Леонидович стал собирать научные силы. Как и в Ленинграде, он был мастером консолидации ученых, представлявших различные направления. Закипела работа, институт быстро окреп. Вернулись из эвакуации те, кто прежде успешно вел исследования: А. Н. Леонтьев, Б. М. Теплов, А. А. Смирнов, П. А. Шеварев, А. Н. Соколов и др. Заседания ученого совета стали под председательством Сергея Леонидовича настоящим праздником мысли. На них, кроме психологов, приходили физиологи (в частности, Н. А. Бернштейн), филологи, представители других специальностей. Помню среди участников этих заседаний знаменитого кинорежиссера С. М. Эйзенштейна, генерал-лейтенанта, дипломата и писателя А. А. Игнатьева, языковеда В. В. Виноградова (он был оппонентом по моей кандидатской диссертации, тема которой была посвящена психологическим воззрениям А. А. Потебни).

Немало усилий Рубинштейну потребовалось для налаживания психологического образования, восстановления кафедры психологии в МГУ. Мне поручалось проводить семинарские занятия по курсу, который читал Сергей Леонидович, а также по курсу Б. М. Теплова по истории психологии, принимать экзамены у студентов-у будущих докторов и академиков Академии педагогических наук.

Будучи опытным организатором науки, Сергей Леонидович руководил Институтом психологии и кафедрой и стал одним из руководителей Института философии АН СССР (в должности заместителя директора). Возможно, что он руководствовался мыслью о необходимости внедрить психологические исследования в систему "большой" Академии. Дело в том, что в 1943-1944 гг. была организована Академия педагогических наук, в состав которой был включен и Институт психологии, директором которого являлся Сергей Леонидович. Это, как он понимал, требовало переориентации в работе, которая будет сопряжена с педагогикой, методикой преподавания, теорией и практикой воспитания. Для развития же общей психологии, разработки ее философских проблем, которые по-прежнему оставались в центре интересов Сергея Леонидовича, нужна была другая организационная структура. Создание специального института в системе Академии наук СССР было делом далекого будущего, и наиболее подходящим учреждением для внедрения психологии в эту систему ему представлялся Институт философии, в котором он, пользуясь своим административным постом заместителя директора, организовал в 1945 г. сектор психологии. Перед ним стояла задача комплектования этого сектора.

В середине марта 1945 г. я защитил диссертацию и предполагал, что останусь работать либо в университете, либо в Институте психологии. Однако Сергей Леонидович предложил мне перейти во вновь организованный им сектор. Так благодаря ему я стал первым научным сотрудником в области психологии в Академии наук более чем за двухвековую историю ее существования.

Хотя сектор входил в состав Института, призванного разрабатывать проблемы философии, Сергей Леонидович, вновь проявив свой талант лидера, способного консолидировать исследователей различных направлений, построил программу работы сектора таким образом, чтобы она охватывала широкий круг тем, в том числе не имевших прямого отношения к профилю Института философии. В секторе, в частности, разрабатывалась психофизиологическая (С. В. Кравков, Н. А. Гарбузов) и зоопсихологическая проблематика (Н. Н. Ладыгина-Котс), что позволило привлечь крупных советских ученых, участие которых в работе сектора резко повысило критерии научности проводимых исследований. Сам Рубинштейн готовил большую работу, которую он условно назвал "Философские проблемы психологии". Он познакомил меня с отдельными разделами рукописи, освещающими проблему природы психического. Впоследствии его анализ этой проблемы вошел в известную книгу "Бытие и сознание" (М., 1957).

Я должен был проводить критический анализ так называемой буржуазной психологии. В те годы начавшейся "холодной войны" резко обострилась идеологическая ситуация, и любые зарубежные психологические теории, в особенности сложившиеся в Соединенных Штатах Америки, оценивались как направленные против марксизма.

Тем временем, начиная с 1947 г., развернулась небезызвестная кампания по разоблачению так называемого "космополитизма" во всех областях науки и культуры, причем главным "космополитом" в психологии был объявлен С. Л. Рубинштейн. До сих пор мне видится плакат, висевший в отделении психологии МГУ: "Космополита Рубинштейна - вон из университета!" Организатором "хунвейбинских" выступлений студентов был А. И. Мещеряков (впоследствии известный дефектолог), возможно, кем-то инспирированный. Чудовищные поклепы на Сергея Леонидовича возводил все тот же Ф. И. Георгиев, затаивший на него злобу за разоблачение его махинаций на посту замдиректора Института психологии.

Под "космополитизмом" в то время понималось любое обращение к западной науке, если только оно не сопровождалось бранью в ее адрес. И тут возникла история с подготовкой к изданию книги Вудвортса (почему-то в одной из передовых статей "Правды" среди идейных противников: нашей психологии был назван Роберт Вудворте, перевод книги которого "Экспериментальная психология" был затеян издательством "Иностранная литература" по нашей инициативе). Мог ли в этой обстановке Сергей Леонидович выступить в качестве ее ответственного редактора? Между тем книга была переведена "(более половины автором этих строк) и передана в печать. Я, считая, что ее издание будет способствовать приобщению молодежи к достижениям мировой науки, согласился взять на себя роль ее редактора, на что издательство согласилось при условии, что в начале книги будет помещена критическая статья. Такую статью с целью спасти издание я написал, снабдив изложение различных западных психологических концепций эпитетами, которые не давали бы повода считать меня их приверженцем. Я утешал себя тем, что, не обращая внимания на мою вступительную статью, читатель получит обширный свод реальных знаний по экспериментальной психологии, чего в то время так недоставало приступающим к занятиям этой наукой. Сергей Леонидович одобрил мое решение. Он понимающе отнесся к нему и сказал, что лучше такое издание, чем падение уровня психологической культуры.

Тем временем ему продолжали предъявлять обвинения в "преклонении перед Западом", улики выискивались в его трудах, например, сравнивалось, сколько раз им цитировались иностранные ученые и сколько - советские, идеалисты и марксисты и т. д. Наряду с подобными огульными обвинениями отдельные психологи выступили с критикой теоретических позиций Сергея Леонидовича.

Он неизменно с предельной вдумчивостью относился к любым возражениям, к любым сомнениям в правильности выдвигавшихся им теоретических положений, перепроверяя себя, выявляя силу или слабость альтернативных точек зрения. В те годы в выступлениях против его воззрений, даже если они базировались на сугубо научных аргументах, неизбежно рисовался образ если не открытого, то замаскированного врага марксистской психологии. Тем не менее, Сергей Леонидович посещал все собрания и заседания, где громили его главный труд - "Основы общей психологии" (вышедший в 1946 г. уже вторым, доработанным изданием).

В своих выступлениях он стремился найти аргументы, которые бы способствовали проверке правильности его представлений о психике, сознании, деятельности. Одним из главных его оппонентов был А. Н. Леонтьев, усмотревший слабость концепции Сергея Леонидовича в том, что она строится на принципе "двойной детерминации". Мало кто из критиков понимал, в чем заключается суть этого принципа, тем не менее версия о мнимой порочности "Основ общей психологии" Рубинштейна как работы, которая строится на идеологически чуждой "двойной детерминации", получила широкое распространение. Этой "двойной детерминацией" пугали не только студентов, но всех, кто пытался разобраться в действительной позиции Сергея Леонидовича.

Хотя ему приписывались положения, которые для него самого были неприемлемы, эти обвинения побудили его специально заняться проблемой детерминации психических явлений. Он изредка беседовал на эту тему, и следы его раздумий запечатлены в книге "Бытие и сознание". Вскоре формула Сергея Леонидовича о том, что "внешние причины действуют через внутренние условия" была воспринята научным сообществом и стала неизменно цитироваться в психологических трудах.

Я высказывал Сергею Леонидовичу сомнения в продуктивности этой формулы в том плане, что она носит слишком общий характер, что следует объяснить, откуда берутся сами внутренние условия, что, в свою очередь, эти внутренние условия в силу активности личности могут детерминировать внешние обстоятельства, в которых реализуется поведение. Под влиянием этих споров с Сергеем Леонидовичем я пришел к мысли о существовании различных форм и уровней детерминации, пытаясь разобраться в этом вопросе на материале истории психологии.

Сергей Леонидович уделял большое внимание психологической концепции И. М. Сеченова. Он отметил ее особое значение еще в период работы в Ленинграде, когда С. Е. Драпкина защищала в ученом совете, где он председательствовал, диссертацию о психологических воззрениях Сеченова (одним из оппонентов был известный физиолог, ученик И. П. Павлова Э. А. Асратян). В дальнейшем Рубинштейн вновь и вновь возвращался к его трудам, считая, что основополагающее значение для нашей психологии имеет выдвинутое в этих трудах положение о том, что психическое следует трактовать как процесс. Под руководством Сергея Леонидовича проводила анализ сеченовской концепции Е. А. Будилова. К этой концепции обратился вскоре и я, оставив критику западных психологических школ.

Но к тому времени (в 1949 г.) Рубинштейн был освобожден от руководства сектором психологии Института философии по решению комиссии, расследовавшей его деятельность в качестве "космополита". Заведующим сектором был назначен философ С. А. Петрушевский. Хотя с его стороны я никаким преследованиям не подвергался, его некомпетентность в проблемах психологии ставила под сомнение целесообразность работы в секторе, вскоре перешедшем в руки просто невежественной выпускницы Академии общественных наук Варнаковой Е. Д.

"Деятельность" Варнаковой в качестве заведующего сектором продолжалась около года. Когда ее вызвали в дирекцию Института философии для отчета о проведенной за год работе, то в ответ на вопрос, чем она занималась в течение этого периода времени, она не смущаясь ответила: "Как чем? Я вытаскивала Рубинштейна из болота идеализма".

Тогда я принял решение, посоветовавшись с Сергеем Леонидовичем, уехать из Москвы, тем более что не имел собственной жилплощади. Я получил приглашение на работу из Ленинабадского пединститута (Таджикская ССР) от М. С. Асимова (ныне президент Академии наук Таджикской ССР). Наряду с преподаванием я занимался, поддерживая связь с Сергеем Леонидовичем, научной работой, подготовил большую статью для сборника, вышедшего под его редакцией, "Сеченов и материалистическая психология" (М., 1957).

После XX съезда КПСС обстановка в стране изменилась. Сергей Леонидович в 1956 г. вновь возглавил сектор психологии и стал предпринимать меры, чтобы я возвратился в Москву. По его представлению я был избран по конкурсу на должность старшего научного сотрудника сектора.

Перед отлетом в Таджикистан, где должен был сдать дела, я навестил Сергея Леонидовича. После длительной беседы он наметил план книги, которую предполагал написать совместно со мной. Она должна была состоять из двух частей - теоретической и исторической. Вторая значилась за мной. Я засиделся у Сергея Леонидовича дома допозна, так как самолет вылетал около двух часов ночи, а в аэропорт Внуково путь лежал по Ленинскому проспекту, где он жил. Когда я прощался с Сергеем Леонидовичем, он чувствовал себя бодро и ничто не предвещало, что через несколько часов он скончается.

Весть об этом меня потрясла. Он был полон сил, замыслов, новых идей, которыми бы, несомненно, обогатил психологию. Но особенно остро ощущалась личная потеря. Ушел большой человек, зримо и незримо поддерживавший тебя в течение четверти века. С большим тактом и чуткостью он направлял шаги и влиял на выбор как мой, так и других своих учеников.